Тоже о красавицах...ну и все про всех

написала Людмила Петрушевская

Жила-была одна принцесса. По-местному ее как-то иначе называли, но сути дела это не меняет.

Причем принцесса была очень хорошенькая, а данное качество есть большая редкость в королевских семействах, где у наследников если что и идет в рост, так это челюсти и носы, а остальное — лобик, глазенки там, бровки — остается аристократически маленького размера.

И эти параметры передаются мало того что из рода в род, но и из страны в страну, поскольку все короли так или иначе становятся родственниками, а на ком же еще им жениться? Узок круг этих аристократов, страшно далеки они от народа.

И слава богу, а то такое начнется, что мало не покажется.

Об этом в нашей сказке и пойдет речь.

Короче: жила-была принцесса, повторяем, очень хорошенькая, длинноногая как высоковольтная мачта, тихая как цветочек, скромная как белый гриб. Все понятно?

Для непосвященных объясняем, что именно такие идеальные девушки, сдержанно, но очень дорого одетые, волосок к волоску причесанные и обутые как первоклассницы — именно они остаются в одиночестве.

Женихи их стесняются и даже опасаются. Существа мужского пола, те, обычные, то есть грубые, неотесанные и выпивающие, с животами и стрижками под ноль, которые отличаются тем, что утром не могут найти второй чистый носок, они никогда даже и не надеются заинтересовать такую идеальную девушку. И ухаживать за ней не будут они.

Эти самцы — они вроде лягушек, высовывают язык на все, что само в глаза кидается. На все так называемое «крутое», то есть яркое и блестящее.

А те существа мужского пола, которые хороши собой, правильно одеты и посещают фитнесс-клубы, они ведь сами, если говорить прямо, похожи на цветы, или на голых хохлатых собачек, или на котов-экзотов (в крайнем случае на рыбок-пираний), и они сами нуждаются, чтобы за ними правильно ухаживали.

Разве что, как говорят в народе, им придет край. То есть они полюбят.

Стало быть, на тридцатом году жизни, закончив две аспирантуры (по классу композиции и теории музыки, это раз, и по искусствоведению, два) и поступив на факультет этнографии, наша принцесса тяжело задумалась над своей женской судьбою.

В наличии, если говорить о неженатых кандидатурах, было несколько принцев в Европе, сто пятьдесят примерно семь сыновей шейхов и три сына разных русских миллионеров со знанием английского в объеме средней школы, а также имелся ближайший сосед, сынок одного мусульманина, чье состояние было несметным, так как исчислялось в гривнах.

С этим парнишкой принцесса часто встречалась на скверике, закрытом для посторонних, где выгуливала своего королевского шпица, но пока что познакомились только их собаки. Что не мешало парню болтать с принцессой, хотя она ограничивалась в ответ лишь легким движением бровей. Трепался он по-русски, не обращая внимания на то, что девушка местная и языка может не знать.

Существовали также другие кандидатуры, например, несколько молодых балканских и закавказских царей, пока что не взошедших на престол.

Но: европейские принцы были неприлично избалованы еще с детства, их воспитали папарацци, поскольку каждый шаг такого принца сопровождался щелканьем камер, и это не могло не повлиять на данного среднестатистического принца, на выражение его лица, а также на его поведение. Ну и на душу тоже, что бы ни подразумевалось под этим словом.

Наследники же султанов и шейхов были женаты примерно с тринадцати лет (а что ребенку терпеть, если у него уже борода?) и в дальнейшем могли выбирать. С этой целью они повсюду шуровали как советские менты в поисках призывников, ища пополнения для своих гаремов.

Их автомобили из чистого золота, покрытые для маскировки черной эмалью, ездили в сопровождении эскорта мотоциклов и вереницы микроавтобусов с тонированными стеклами, в которых этих экипажах, по некоторым сведениям, перевозились кандидатуры в гаремы.

Русские дети миллионеров (или миллиардеров?) тоже аристократками не интересовались (потомки большевиков, младших научных сотрудников, спекулянтов и цеховиков, простонародье, короче говоря. Что с них взять?).

Их вкусы ограничивались заслуженными девушками из поп-музыки и пип-бизнеса, а также топ-моделями любого возраста.

Так что наша принцесса (дедушка, эрцгерцог Луи-Филипп, назвал ее в честь библейской царевны именем Яэль, что значит «решительная», «твердая») — наша Яэль пребывала в приблизительном одиночестве. Приблизительном потому, что у нее, как у каждой принцессы, был свой двор — визажисты, врачи, тренеры, модельеры, неизвестные кинозвезды и интернет-поэты, пара гуру, один из которых повсеместно показывал цирковые фокусы с доставанием из воздуха бижутерии — и несколько фронтменов пока еще не продвинутых групп. И, разумеется, отряд (или табун, или отара) папарацци.

Мама звала ее Ляля.

К описываемому моменту принцесса Ляля пребывала в печали. Ее отец в конце концов самоопределился со своими нетрадиционными склонностями и ушел от Лялиной мамы.

Причем (гром с ясного неба!) папа ушел к своей бывшей школьной учительнице, которую он любил, как внезапно стало ему понятно, с девятого класса. Типа ему на глаза попался школьный дневник и нахлынули воспоминания. И возник вопрос: свою ли жизнь мы проживаем?

Эта старушка, его любовь, была отъявленная хиппи, помнила времена Вудстока, отрастила в честь этого локальную бородку как у академика Курчатова, отца русской атомной бомбы, и выступала за свободу в отношениях учителей и учеников (филопедия или педогамия, даже педо-полигамия: такое ответвление геронтофилии).

Опозоренная Ляля перестала ходить на презентации и премьеры, хотя именно в этот период ее приглашали нарасхват, и толпы чужих папарацци осаждали резиденцию принцессы, так что собственные папарацци, вообще не выносящие наездов, кидались защищать свою твердыню и оплот, и по утрам приходилось вызывать мусороуборочный комбайн, чтобы после сечи вывозить осколки объективов и лобовых стекол, погнутые видоискатели, порванные шапки, одиночные перчатки, непарные кроссовки и покореженные мотоциклы.

И надо же такому случиться, что именно перед Рождеством, в это святое для всех время, девушку посетила с визитом сестра отца, которую мама Ляли всегда называла «злая золовка».

Золовка, принцесса Готская-и-Панамская, приехала в двенадцатидверном лимузине. Не то чтобы она была очень богата, просто бойфренд ее сына владел свадебным гаражом и время от времени позволял старушке пользоваться эксклюзивными экипажами. Предыдущий раз она приезжала на четверне цугом в розовой карете (для лесбийских врачующихся). Кони выступали в белых наколенниках и черных плюмажах, кучер женского пола в цилиндре, а старушка грум в зеленой ливрее!

Тетка Панамская прибыла, и безработные папарацци выскочили из машин, где грелись, и тут же воспряли духом, обрадовались, вытащили аппаратуру и буквально исщелкались, поскольку принцесса Ляля давно не выезжала наружу, заработка не было.

Оставшись с Лялей с глазу на глаз (обе свиты принцесс деликатно удалились в гостиную к бару), тетя сделала заявление.

— Яэль!— сказала она, даже без обычного в светских кругах слова «dear» и не произнеся ни одного из имен племянницы (Анна-Эрих-Мария-Аруэ).

— Да, dear тетя,— вежливо, но с прохладцей откликнулась бедная Ляля.

— Во-первых, я тебе как бы не тетя,— заявила тетя.

— Как это, dear тетя?

— Как это? Так это! Мой бедный больной брат, ментально больной, подчеркиваю, и давно уже, то есть полностью ушибленный на голову, что и подтвердилось только что,— он тебе не отец!

— Уау,— с легкой улыбкой, но довольно холодно сказала Ляля.— Это неплохо.

Ее голос, поставленный в швейцарском пансионе, не дрогнул. Девушку там натаскали говорить со всеми как со слугами: приветливо, но с оттенком долготерпения.

Бывшая тетя величаво продолжала, не обращая внимания на все эти ухищрения простонародья, пытающегося быть наравне:

— Наша бедная мама, принцесса Панамская-и-Мыса Горн, сразу, увидев тебя, сказала: «Все правильно, все верно, ребеночек не наш!» Вот из роддома привезли тебя, вернее вас двоих, мы посмотрели — ни нашего носа, ни подбородка, ни-че-го! Мы же Габсбурги по двоюродной линии! У нас у всех глаза-то нормальные! А не то что у тебя, растаращенные.

И бывшая тетка посмотрела на Лялю своими слезящимися, как у бультерьера, глазками.

— И ты вообще,— заявила далее бывшая тетя,— не имеешь отношения к наследству дедушки Луи-Филиппа Первого! И это теперь не твоя резиденция! Уезжай отсюда, сроку тебе двадцать четыре часа! С собой брать разрешено только один чемодан, ясно? А ну лизни! Давай, давай!

И она сунула Ляле прямо в зубы кусок бумажки.

Вежливая Яэль приоткрыла свой розовый рот, просунула язык между безупречными жемчужными зубами и неуклюже лизнула противную бумажку.

— Ну хоть это,— кивнула себе бывшая тетка, сунула бумажку в пробирку, встала и пошла вон со словами:

— Генетическое тестирование!

И что же? Через три дня в желтых газетах появилось сообщение: дочь принца Луи Второго его дочерью не является. И он начинает бракоразводный процесс.

Прилагались фотографии всех членов семьи и фото принцессы, категорически не похожей ни на кого из них.

Под окнами Яэль снова произошла бойня между своими папарацци и понаехавшими посторонними фотовидеоварягами.

Ляля, которая к тому времени приготовила рюкзак (чужой чемодан она брать не хотела, а этот рюкзак давно еще приобрела на собственные деньги, когда удалось преодолеть сопротивление семьи и устроиться официанткой на Багамах),— итак, бедная Ляля в последний раз повела выгуливать своего королевского шпица, который тоже уже не являлся ее собственностью.

В частном сквере Лялю приветствовал сын гривенного мультимиллиардера, который сказал по-доброму:

— А хошь, принцесса, переезжай до нас, до хаты? У мени у Оксанки та Одарки кончилыся визы, воны уйихалы взад у Полтаву, так шо внизу е комната с душем. С дивчинами з усими моими будешь тамо. Олл инклюд, питание включено. Телевизор. Ххорилка нон стоп. Ну шо?

— Ну ты, отстой, блин,— ответила Ляля ему впервые.— Иди на хутор лесом да покосом, врубаешься? Уррод.

Ошарашенный Грицько остался стоять с открытым ртом.

И прогуливающийся неподалеку посторонний гарем, высокорослая толпа одетых в черное моделей, заржал.

Откуда-то они знали русский!

Из прорезей их паранджей (или чадр) вылезали, как иголки из упакованных елок, ядовито прищуренные накладные ресницы.

Бедная Ляля вернулась к себе и увидела, что подъезжает кабриолет мамы.

Папарацци, жуя, выскакивали из машин.

Девушка сразу вспомнила, что мама недавно предлагала ей тоже наклеить ресницы у своего визажиста, который насобачивает их сразу на три месяца! И в доказательство мама похлопала своей черной бахромой.

Но Ляля тогда только вежливо улыбнулась.

Во-первых, ни одна девушка не хочет быть похожей на свою мамашу, это может привидеться ей только в страшном сне!

Во-вторых, хороша бы она была сейчас, бомж в макияже.

Мама Ляли приехала озабоченная и сразу пошла в атаку — как всегда, когда чувствовала себя виноватой:

— Ну ты че? Вообще не звонишь, блин. Я тут болела, лежала, хоть бы дочечка родная поинтересовалась, где там мама подыхает. Ты прям как эта… Ну ладно, привет, чмоки-чмоки.

И они прикоснулись щеками друг к дружке.

— Кстати, мама, а кто мой отец? Ну, я имею в виду, мой настоящий отец?

— А, ты об этом,— рассеянно отвечала ей мама.— Да не бери в голову. Липа это у них, какая-то бумажка. Дали уборщице лизнуть. Ни один суд это не примет. Я приехала тебе сказать, чтобы ты не волновалась и жила бы тут спокойно. Мои адвокаты уже отправили новый твой мазок на анализ.

— Че-го?— изумилась принцесса.

— Да я взяла у Давки, когда он пьяный валялся в Сольманоре. У Давида. Удался весь в дедушку Вову-алкаша. Живи здесь. Никто тебя не гонит. Еще чего! Муж на развод подает!

Тут надо пояснить, что Давид Луи-Филипп Третий был младшим братом принцессы Ляли и обладателем всего что полагается, носа, подбородка и габсбургских глаз. И наследственности со всех сторон.

— Луи мне теперь хорошенечко заплатит за этот развод,— провозгласила мама с порога.— Давид-то его сын! Только посмотреть на этого папаню! Уму непостижимо! У нас под Барнаулом на стенде «Их разыскивает милиция» и то таких нету. Лицо по седьмую пуговицу!

— А кто мой отец-то?— снова спросила бедная бывшая принцесса.

Мама ответила загадочно:

— Не одна я в поле кувыркалася, не одной мне ветер типа в спину дул… Не обращай на них.

— Но все-таки? На кого-то я похожа?

Мама горестно усмехнулась:

— Спасибо и нашим и вашим, и мордве и чувашам.

Ляля, помолчав, сменила тему:

— Тетя заявление тут сделала…

— А какой с нее спрос? Клок волос. И то неохота с ней вступать. Гребостно даже разговаривать. Перетолчешься с каким знаком пишется?

Мама на чужбине сильно тосковала по родному языку и только в беседах с дочкой отводила душу.

— И отца тебе, Лялечка, нечего теперь искать. Эта пропажа у дедушки в штанах.

— Ну, спасибо на добром слове…

— И тебе на здоровье, носи да не стаптывай. Слушай, я на Рождество уезжаю со своим новым тренером, ты его не знаешь, еду знакомиться с его мамочкой… В Рио-де-Жанейро. У Мануэля, оказывается, брат бандит. Ты представляешь? У меня ведь тоже двоюродный братан Славка. Ну ты помнишь, мы ему посылки в зону собирали, сухую колбасу и тушенку. Ты еще конфеты свои положила, которые тебе подарили. Он опять тут сел. Его подставили, поняла?

Ляля не поняла, но из вежливости кивнула. Мать продолжала:

— А белые кожаные шорты я все же, думала-думала, купила. Потом покажу видео. На Новый год, представляешь, там в Рио все выходят на пляж, Копа-кабана называется, три миллиона людей, свечи жгут, пьют, обнимаются, не знаю, танцуют… (Тут у нее в голове, видимо, перещелкнуло.) И что же? Хоть Славкина жена меня не принимала, обзывалась, я ей сейчас послала денег. Пусть выпьет за мое здоровье в Новый год под этого… как его… Кто у нас там президент… (Она немного подумала, но потом махнула рукой.) На Богом обиженных, знаешь, не обижаются. Что она в своей жизни видела? Я тебе говорила, что купила белые шортики Дольче Габбаны? Знаешь, да, забыла, Славкиного отца дядю Диму недавно в дровах нашли. Замерз. А что, выпил с горя… Сына сажают, че не выпить? Я его понимаю. Мы Славке в тюрьму не написали. И так человек переживает. Но, представляешь, три миллиона на пляже? Толкотня какая. А ты куда на Рождество?

— Да зовут одни друзья в Альпы.

— Ну, тогда с наступающим!

Они приложились друг к дружке щеками, и мать поцокала к выходу позировать папарацци — длинноногая, 100—65—100, златокудрая, загорелая, подтянутая (в области шеи и подбородка), оформленная везде где надо. Мэрилин Монро! А не эта жилистая грузчица Мадонна.

И всего на шестнадцать лет старше своей дочери…

Принцесса проводила ее в раздумье.

Тут пришла пора набросать краткий очерк предыдущей жизни ее мамы, принцессы Татьяны Луи-Филипп.

* * *

Бедная мама Таня прожила много лет буквально в неволе. Перед тем она была объявлена королевой красоты в одном из домов культуры в городке под Барнаулом, а туда же, в эту местность, под Рождество запилился с какой-то миссией мира посол ЮНЕСКО принц Луи-Филипп Второй, и всех победительниц местных конкурсов (хоть танцевальных, хоть песенных, хоть шахматных) согнали встречать его в аэропорт. Татьяну, как самую высокую, нарядили в кокошник, фату и сарафан почему-то до пупа (одежда была изъята впопыхах не у ансамбля народного танца, в котором занималась Татьяна, а из реквизита другого коллектива, находящегося на том же складе Дома культуры, то есть из ящиков ансамбля эстрадного танца «Мулен Руж»). А на длину сарафана не посмотрели. Тане пришлось мчаться домой и поддевать под это дело свои блестящие шортики. И привязную косу она добавила тоже от себя.

Пятнадцатилетняя Татьяна в этом диком наряде произвела на принца душераздирающее впечатление. Он не желал прерывать их первого рукопожатия и вообще вел себя с ней как козел в капустном поле.

Он подарил Тане сотовый телефон с уже записанным для начала своим номером. Он также спьяну подарил ей шестисотый «мерседес», на котором их возило местное начальство, причем чужеземец деликатно испросил согласия властей и получил его. Правда, после отъезда принца «мерседес» из Таниного двора угнали. Отец Тани долго ругался, но в милицию не пошел, запил.

Через полтора месяца Таня послала принцу по его мобильнику sms по-английски со словами «я беременна». Она долго учила это выражение, выисканное на компьютере в Интернет-кафе. Ни дома, ни в школе ничего не должны были знать. А то одноклассники порежут на дискотеке с криком «ты больше красивая отсюда не выйдешь». Ай эм вери сорри, Луи-Филипп, ай эм и так далее.

Принц, все это время мечтавший о районном центре под Барнаулом как о потерянном рае и не находивший себе места на проклятой отчизне, вылетел как мог быстро. Свадьбу играли в том же Доме культуры. То есть во дворце с колоннами, в привычной для принца архитектурной обстановке, только мужской сортир быстро обложили кафелем и заменили порыжевшую сантехнику. «Мерседес» был предварительно возвращен в Танин двор, молодых провожали в аэропорт всем начальством. И перед отлетом у руководства города с Таней был в сторонке серьезный разговор насчет поддержки местного бизнеса. Плачущую мать вежливо оттеснили, пьяного отца вообще увезли домой от греха подальше, он все норовил вывести руководство на чистую воду (за угон «мерседеса» из-под окон, за взятки и прочие хорошие дела).

А следующие десять лет Таня провела в замке Сольманор, в ста километрах от ближайшего городка, в компании садовников, горничных и шоферов. Муж приезжал на уик-энд и то не всегда. Слуги были снобами (как известно, сноб этот тот слуга, кто умеет выражать презрение в адрес хозяев, ничего не выражая).

Имелся четкий режим дня: утром холодрыга, горничная раздвигает шторы, кофе в постель, душ, прогулка верхом в любую погоду, гонг, ланч, учительница языков, три часа в спортивном зале, гонг, ужин, все свободное время с приносимым из детской ребенком. Отбой в десять.

Таня ночами трепалась с родными и друзьями по телефону и, плача, смотрела в Интернете барнаульские новости.

Через пару лет проживания в замке строгого режима Таня упросила мужа выписать ей из-под Барнаула родителей.

Отец по приезде никак не мог привыкнуть к отсутствию водки и родного портвешка, а потом случайно, бродя по замку, узнал о погребах. Через год, выйдя из очередного запоя, он потребовал обратный билет, чтобы не умереть на чужбине в одиночестве, да еще и в подвале. Он кричал: «В стране пять миллионов алкоголиков. А выпить не с кем!» Дома его с распростертыми объятиями ждали друзья и подружки — и во дворе, и в родимом НИИ, где он вкалывал старшим научным сотрудником.

Мама Нина выдержала дольше: во-первых, здесь дочка и любимая внучка, во-вторых, она учила язык хинди. Поскольку тут у нее, у сибирской красавицы, вдруг завязалась сердечная дружба с землекопом-индусом, который на поверку оказался бродячим философом, йогом и вообще гуру. Он не пил, не курил, был молчалив, ел только рис, одну горсть в день. Он был борцом за права тибетцев и иногда летал, но пока что недалеко.

Мама Нина все мрачнела и мрачнела. Земляные работы должны были вот-вот закончиться. Индус увольнялся и уезжал домой.

Наконец она сказала дочери:

— Мы с Лалом решили в Непал пока что. Денег мне не нужно, он заработал.

— А у меня и нету,— заплакав, отвечала дочь.— Луи не дает.

— Лал монах. Сказал, будем ходить по дорогам, просить.

Дочь посмотрела в Интернете насчет погоды в тамошних горах и отдала маме золотую цепочку от крестика, кольцо с бриллиантом («Луи скажу, что потеряла»). А также она купила якобы себе для занятий спортом теплый, с начесом, шерстяной спортивный костюм на четыре размера больше, а также кроссовки.

Мама уезжала, таким образом, с приданым.

Перед отъездом мама Нина подарила внучке Ляле какой-то старый, обшарпанный мобильник и сказала: «Это телефон Лала. Понадобится — звони по нему».

Внучка с вежливостью приняла этот странный сувенир.

Татьяна с дочкой старались не плакать.

Бабушка Нина уехала.

Сначала девочка звонила, бабушка отвечала каким-то чужим, гулким голосом, говорила коротко. А потом как-то стало не до того.

И телефончик перекочевал в кладовку, в специальный ящик для благотворительности.

Едва Яэль исполнилось десять лет, ее отправили в закрытую школу при швейцарском монастыре.

Но вот когда девушка вернулась, маму Таню было не узнать. Она перебралась в столицу, оставив малолетнего сына на нянек и горничных, и жила как в родном городке — пила, курила, ходила по ночным клубам в подозрительной компании, превратилась в гламурную персону и постоянного персонажа желтой прессы, дралась с папарацци и закончила тем, чем заканчивают все безграмотные красавицы,— стала модным дизайнером.

Местный народ почему-то полюбил Таню — может быть, за эту горестную Золушкину судьбу и за то, что она сумела обрести свободу. Во всяком случае, репортажи о ночных приключениях Татьяны Луи-Филипп обожали читать ее ровесницы, задавленные цивилизацией.

Муж терпел и не выступал, поскольку она его не трогала и денег у него не брала. Развод бы стоил ему дороже! Тем более что он втайне надеялся на трон (а вдруг все вернется?).

Что же касается его жены, то кормить, одевать и катать на самолетах и яхтах такую экзотическую красотку желал каждый нефтяной король. Она же в них как в мусоре рылась, отбирала с презрением.

Такова история вопроса и краткая генеалогия нашей принцессы.

 

тема снесена в литературу

 

Гамлет

Да! Сомнения отпали. Пап! Кто тебя убил?

Голос

Кто-кто-кто-кто.

Марцелл

Точно он.

Голос (кудахчет)

Кто-кто-кто-кто-кто.

Марцелл

Видал, его сразу в курицу обратили, чтобы он не открыл тайны.

Гамлет

Как это?

Марцелл

Ну это же ад! Мало ли что там бывает! Обратят в курицу и потом заживо ощиплют и зажарят… Мало ли. Муки же.

Голос (кудахчет)

Кто-о-кто-кто-кто…

Марцелл

Или вообще червяком сделают и закинут в пруд на крючке… Представляете, принц, какие муки? Тебя насаживают на кол такой извилистый, да бросают в воду с головой… Ты захлебываешься, а сам вертишься как та ворона на колу, да там тебя рыба разрывает зубами…

Голос

Кто-о-кто-кто-кто…

Гамлет

Папа!

Голос

Га-га-га!

Гамлет

Кто тебя убил?

Голос

Кинь свой плащ, то-тогда ска-скажу.

Гамлет (кидает плащ)

Зачем тебе плащ?

Голос

Холодно же, елки!

Гамлет

Говори! Еще один плащ сбросим!

Марцелл

Ни фига себе ад! То в котлы кипящие кидают, то в лед вмораживают! Эх…

Голос

Кидай!

Гамлет

Нет, сначала говори.

Голос

Да че-че-че говорить, Гертру-тру-тру-тру…

Марцелл

Да?

Голос

Да. И Кла-кла-кла…

Марцелл

Вдий?

Голос

Вдий. Давай плащ, как до-до-до-говорились.

Марцелл кидает плащ.

Голос

Дя-дя-дя-дя и ма-ма-ма-ма… Оу! Это мой плащ! Отстаньте, черти! Прощай, Га-га-га-га…

Гамлет

Он не мог произнести мое имя, заикался, несчастный. Оу-у!

Снизу ему отвечает сатанинский хохот.

Марцелл

Ужас. Пошли, мой принц.

Гамлет

Как жить с этим? Ты знаешь теперь, что у меня порвалась связь времен?

Марцелл

Ка-ка-как это?

Гамлет

У меня были мать и отец. Я был их сын. Все было как полагается… Семья, детство, я с ними ругался, восставал против них, но это были мои родители. Папа и мама. И вдруг оказалось, что это не папа и мама, а распутница и ее жертва, убийца и убитый. Как мне теперь смотреть на прошлую жизнь? Я сын убийцы! Слеза моя, на веке удержись… Все порвалось. Распалась связь времен. Рифма, рифма к слову «времен».

Марцелл

Подоён. Хотя нет, подоен. Хотя нет, кто может быть подоен? Никто. Мой принц, я устал, я вас прошу, не говорите стихами. Я вас понял. Я, простой придворный офицер, герцог по дяде, скажу вам так. Мало ли кто как рождается и мало ли какие родители друг друга ненавидят и готовы убить, а их дети терпеть не могут друг друга и родителей. И ничего из этого не следует. Жизнь идет! Мало ли! Если бы все вешались из-за семейных неприятностей, вообще бы на свете остались одни зайцы да медведи. У меня вон тоже… Я похож не на отца, а неизвестно на кого. Они все белые, датчане, а я, видите, негр. Потом они все поехали на поминки моего двоюродного дяди герцога и померли, отравившись грибами. А меня отец в тот день лично выпорол и оставил дома в наказание за то, что я порвал штаны, гуляя в лесу. И я остался жив. У него была эта манера — чуть что, молоко скисло или он в карты проигрался — меня лично пороть на конюшне. И благодаря этому я ваш покорный слуга, а не мой старший брат. И я унаследовал все, чем была богата моя родня, поскольку я единственный остался жив. Мой старший брат должен был быть офицером при дворе и владельцем замка. А меня они мечтали отправить в монастырь. И я теперь живу и не думаю, там, порвалась — не порвалась связь времен. Да пошли они все!

Гамлет

Ты живешь и думаешь — вот мой дом… Мои предки… А оказывается, ни дома ни предков. Моя мать и дядя — убийцы. И у меня тоже задатки убийцы, видимо. Да! Я ведь врача проткнул!

Марцелл

Да не берите в голову! Те грибы собирали и отправляли к дяде в замок наши слуги, а я подбавил туда в мешок с десяточек сатанинских грибов, которые не отличить от белых. Долго по болотам лазил, даже штаны подрал.

Голос

Ой! Оуу! Га-га-га про-про-прощай!

Гамлет

Папа, я все сделаю! Спи спокойно.

Плачет.

Марцелл

А еще был случай вчера ночью… Я вас сейчас повеселю. Навестил я Джульетту. Поговорили, чайку попили. Стал я прощаться… Застегнулся, сапоги натянул, пошел… Потом хоп — нет мешочка с деньгами. Оставил, уронил у нее, что ли. Вхожу, о ты господи. У нее уже Горацио под одеялом. Я говорю: «Джульетта, прости, что помешал, но только что мой доктор мне сказал, что я болен нехорошей болезнью… И я понимаю, от кого я заразился. И где в таком случае мой кошелек». А она: «Так ты шо, забыл, ты мне его подарил. Дездемона слышала, правда?» А Дездемона, оказывается, третья с ними в кровати. Говорит: «Своими ушами слышала. Ты сказал: половина мне, половина ей. На излечение». И они обе так серьезно привстали на локтях, как змеи, и глядят. А Горацио натянул на себя простынку. Я говорю: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона, мало тебя душили, чтобы так бессовестно врать». Мешок я у них отобрал, конечно. Видите?

Показывает руку.

Я так легонько взял ее за шею, и вот результат. Покусы. Джульетта налетела. А ведь я их искренне любил. И думал, что взаимно. Распалась связь. Ну и что? Все встретимся в аду.

Гамлет

Как же он мучается, неотомщенный. Пойдем выпьем.

Уходят.

АКТ II

Занавеска, из-под которой торчит носок сапога. Входят Полоний и Офелия, идут, останавливаются.

Полоний

Сколько раз было говорено, слушайся отца. Раз мать от тебя отреклась, покинула своего родного мужа и детей, убралась в ад кромешный… Где все самоубийцы сидят… каковой она и является…

Офелия плачет.

То слушайся отца! Не плачь, я тебе не верю. Та тоже все плакала. Твоя мамаша психбольная. Ты вся в нее, ничего моего, я даже подозреваю, что ты не моя дочь. Слышишь? Тут все дело в том, что ты мной совершенно не дорожишь! Не ценишь своего отца. Если бы не ты, не твое упрямство, я бы уже был отцом вдовствующей королевы, а ты бы сейчас была королева-вдова, поняла? Поняла? От чего ты отказалась, дурья башка? Нет, ты не поняла, я вижу.

Офелия, плача, кивает.

Поняла? Если бы ты меня тогда поняла и легла бы в кроватку тихо дожидаться старого Гамлета, чтобы он пришел, а ты типа спишь голая… У него под одеялом… Старик бы и тронулся разумом, свою Гертруду бы погнал в три шеи

Оглядывается.

в монастырь, женился бы на тебе, и я бы уже давно был бы королевским зятем…

Офелия, плача, кивает.

И никакая бы чертова Гертруда не глядела бы на меня косо, а подметала бы двор своего монастыря! Метлой поганой!

Оглядывается.

Офелия, плача, кивает.

Но уже поздно кивать, говорю тебе. Старик уже все, тю-тю. Подавился как индюк…

Офелия, плача, кивает.

Теперь молодой Гамлет! Если не сопьется через месяц окончательно, можно выйти за него замуж. Королем ему не бывать, но и быть отцом жены принца — это тоже неплохо. Гамлет, конечно, свинья поганая… Вонючий козел… Как и его папаня…

Офелия, плача, кивает.

…но выбирать не приходится. Королева Гертруда тебя, правда, терпеть не может…

Офелия, плача, кивает.

Поскольку считает, что ты все-таки была в спальне старого короля… Хотя тебя там не было, ты сбежала в самый последний момент… как дура.

Офелия, плача, кивает.

Если бы Гертруда тебя застала в постели старого короля, она расценила бы это как попытку захвата престола, за что тебе бы полагался увоз в монастырь! Если бы она, немедленно явившись, тебя бы застала.

Офелия, плача, кивает.

Но перед тем она бы тебя схватила за волосы и сволокла бы на пол. И стала бы бить сапогами.

Офелия, плача, кивает.

Но старый Гамлет, я его знал как себя, он Гертруду бы тогда тут же бы зарубил мечом. Я как раз на это и рассчитывал. Меч у него лежал под подушкой. Если бы Гертруда тебя сволокла с кровати, старый Гамлет что? Бросился бы в Гертруду подушкой, как обычно, и меч бы оказался на виду! Но ты все испортила!

Офелия, плача, кивает.

Теперь Гертруда, понимая, что королем быстренько сделают этого идиота Клавдия, королевского брата, она делает гениальный ход: залезает к нему в койку! Как раз когда он этого не ожидал и крепко спал. Мало того, тут же входят иностранные послы с факелами. Кто их звал ночью? А я знаю кто!

Офелия, плача, кивает.

Клавдию приходится принимать их на ложе рядом с Гертрудой. Она милостиво всем улыбается, кивает и целует Клавдия взасос куда он не ожидал. В глаз. Пока он вытирает слезы, послы принесли, оказывается, свадебные подарки от своих монархов, какие-то кубки и тазы. Гертруда приглашает всех на венчание завтра утром! Так все и случилось.

Офелия кивает.

Сколько раз было говорено, слушайся отца, раз мать тебя бросила ушла. Клавдий — это тюфяк, набитый ватой. Не женился бы, уперся бы у себя в кровати, стал бы один королем. У меня для него и невеста была подыскана.

Офелия кивает.

Она-то, Гертруда, теперь понимает, что ей в спину дышит наследник! Народ заволнуется, как так. Башмаков еще не износила, а уже опять замуж! И тут кандидат на трон, опять опасность вспухла под боком, молодой Гамлет. Ежели он совсем сойдет с панталыку, к чему дело сейчас неотвратимо катится, то все равно он для народа законный претендент! Монарх, даже самый слабоумный, не может быть объявлен больным, это нигде не принято. Идиотов, психов и маньяков на престолах нужно терпеть, и Гамлета трогать нельзя. Будет убивать, и ладно, ничего не попишешь, а безнаказанность, как уже отмечалось, рождает неврозы. Офелия, хочешь быть королевой?

Офелия пожимает плечами.

Не сейчас, конечно. В будущем. Гертруде-то уже сколько? Она свой возраст скрывает. Летописи переделали. Но я был пяти лет, когда она вышла за Гамлета Первого. Согласно ее теперешнему возрасту по хроникам, ей тридцать пять лет. Но мне-то пятьдесят пять! Значит, ей сколько? Ты схватываешь?

Офелия пожимает плечами.

Ты ничего никогда не схватываешь. Ей уже семьдесят! О! Ты точно как твоя мать, глупа как пробка. Смотрю на тебя и диву даюсь, что ты еще жива. Ты хоть ее помнишь?

Офелия плачет.

Вот! Она тоже всегда слезы лила, как ты. Если ты будешь плакать, то кончишь, как она.

Офелия машет рукой и плачет.

Она оставила меня с ребенком на руках, даже с двумя, плюнула на все…

Офелия упирается лбом о стену.

Ну, ты как она! Офелия, я твой отец, и я голову положу, но сделаю, чтоб ты стала королевой, ясно? Будешь иметь всё… Пальцем покажешь, и это будет твое. Платье, туфли, камни, кареты… Самые изысканные вещи… Все начнут тебе завидовать по-черному. Офелия, все твои подруги… Хочешь?

Офелия отрицательно качает головой.

Ну, дура, ну, дура! Ну вылитая твоя мамаша! Она тоже ото всего отбрехивалась. Хорошо. Поставим вопрос так: ты хочешь, чтобы твоего отца казнили?

Офелия отрицательно качает головой.

Ты хочешь, чтобы с меня содрали кожу с живого, как с того графа?

Офелия отчаянно трясет головой.

Я завишу ото всех. Я со всеми должен соглашаться. Этот дурак Гамлет спрашивает: похоже облако на корову? Отвечаю: похоже. Он: а может, на ворону? Я так: «О, ваше высочество, вылитая ворона». Он считает меня дураком. Как я устал! Офелия, когда ты будешь королевой, ты защитишь своего отца?

Офелия кивает.

Чтобы меня не казнили, как того графа, ужас, с него живого сдирали шкуру, а он кричал… Как маленький ребенок буквально плакал кровью.

Офелия плачет.

Нет? Не позволишь меня казнить?

Офелия трясет головой.

Я же единственный у тебя на свете, ты мой поздний ребенок… Мать твоя преступница, бросила нас с тобой.

Офелия садится на пол, закрывает лицо руками.

У тебя никого нет — подруги есть? Джульетта?

Офелия трясет головой.

Милый друг есть?

Офелия трясет головой.

А Гамлет? Он тебя целовал? Только правду говори.

Офелия кивает после паузы.

Хорошо! А где? Где, куда он тебя целовал?

Офелия показывает на щеку. Потом на правую руку.

Но ты его избегай.

Офелия кивает.

Не позволяй трогать тут и тут.

Офелия не смотрит, кивает.

И тут.

Офелия не смотрит, кивает.

А особенно тут.

Офелия не смотрит, кивает.

Офелия, меня не тронут, только если ты будешь женой Гамлета, поняла?

Офелия кивает не глядя.

Что бы он тебе ни сказал, запоминай и мне все говори, я буду тебе советовать. Каждая юная девушка нуждается в советах. Но Джульетте и Дездемоне ни слова! Немедленно все будет известно всему Датскому королевству. Ясно? Только мне! Я все тебе объясню, чего хочет Гамлет, ясно? Я знаю, чего он хочет. Но ты ему это не давай. Пусть побесится.

Офелия кивает.

Ты же дура?

Офелия кивает.

Ты же не понимаешь, как вообще жить?

Офелия кивает.

Ты же не знаешь, зачем ты живешь?

Офелия кивает.

Зачем солнце восходит каждый день?

Офелия кивает.

Что такое жизнь вообще?

Офелия пожимает плечами.

Я быстро тебе отвечу на главный вопрос: человек, это тот, кто живет для других.

Офелия кивает.

Я живу только для тебя! Чтобы ты стала королевой и тебя бы никто не посмел похоронить в позорном месте вне ограды кладбища, как закопали твою мать…

Офелия плачет.

Я живу для тебя! И ты будешь человеком, если будешь жить ради других. Поняла, нет?

Офелия кивает.

Ты тогда будешь человеком, когда станешь жить ради меня, поняла, нет?

Офелия кивает.

Нет, ты словами скажи. Поняла вопрос?

Офелия

Да.

Полоний

Слава богу. Что ты поняла?

Офелия молчит.

Ради кого?

Офелия

Что?

Полоний

Ради кого ты живешь?

Офелия

Ради кого?

Полоний

Да.

Офелия

Ради Бога.

Полоний

Но это во-первых.

Офелия кивает.

А во-вторых?

Офелия кивает.

Ты ничего не ухватила. Ты почему ничего не ухватываешь? Я второе лицо в государстве и попусту разоряюсь, да?

Офелия кивает.

Смотри, ты кончишь как твоя мамаша-самоубийца.

Офелия кивает, плачет.

Нет! Нет, нет! Моя маленькая! Моя ты рыбонька, котеночек! Нет! Нет! Давай договоримся, что ты уйдешь только после меня, а? Не бросишь меня, а? Моя единственная! Душенька! Солнышко мое!

Офелия с воем кидается к отцу на шею.

Ну-ну, ну-ну. Я тебя люблю.

Отстраняет Офелию.

Я и маму твою любил… Если честно, то да. Поняла?

Офелия кивает.

Просто мужчинам же нужно познавать мир, понимаешь? Мужчина должен познать всё! Всё испытать на себе! И тогда он поймет, что семья это главное. Ты поняла ход моих мыслей?

Офелия качает головой.

Ты ничего не думай! У меня болит в сердце ее имя.

Офелия воет.

Ну-ну. Мы остались с тобой вдвоем против остального мира. Твой брат меня не удостаивает вниманием. А это ведь я его родил! Без меня его бы не было. Его мать… ладно, о ней или ничего, или хорошо. Будем ничего. Итак, вопрос относительно Гамлета. Быть или не быть, он всем задает. Вот из зэ куэщчен. Поняла?

Офелия кивает.

Нет?

Офелия качает головой.

Я тоже размышляю. На такой двойной вопрос ответ может быть только один, «да». Это маленькая такая хитрость. Быть или не быть — отвечай «да»! И никто ничего не возразит. Дать или не дать — тоже «да», но с уточнением «когда поженимся, тог-да».

Офелия кивает.

И они думают, что тот, кто такие вопросы ставит, он какое-то выдающееся явление.

Передразнивает.

«Быть или не быть».

Офелия кивает.

Молодец. О, сюда Гамлет ковыляет.

Офелия вздрагивает и кивает.

Опять пьяный вусмерть. И со шпагой. Идем, идем, дочка.

Офелия и Полоний уходят."

 

Богиня. Физиологический очерк

О, благообразная старость, о, сама мечта о ней.

Оставь надежду, всяк сюда входящий, так сказано.

Ибо (здесь голос повышается до звона), если прожил всю жизнь как-то, то так-то и сгинешь. Прожил во рвани и пьяни, прожил неряшливо, в тараканах и с грязными полами, прожил среди криков — в старости то же самое и будет. Приговор подписан. Ибо старость (тут опять звон) есть беспомощность младенчества, а младенчество кал ест.

И хочется ожидать лучшего от выросших в тех же условиях, на грязном полу и в нестираном белье детей мужского пола — о чем вопрос? Чего ожидать-то? (Тут голос утихает, начинается сама житейская история.)

Но ожидаем хода вперед.

Те дети, о которых шла речь, родились в комнатушке в заводском общежитии на Зацепе, которое с давних времен называлось казармой. Трое их пришло на свет. Старшая дочь — красавица, средняя дочь — прелесть, младшенький сын просто плюшевый мишка, все курносенькие, хорошенькие, такими иногда бывают очень дорогие куклы авторского производства, куклы, сидящие в витринах далеких стран,— мечта повзрослевших девочек, которые покупают их якобы своим деткам. Выпуклый лобик (у куклы), серьезные глаза, нос вверх насколько возможно, дальше — трогательно большое расстояние до рта, какое бывает у новорожденных обезьянок. Затем рот, большой и припухший слегка, и дело завершается пяточкой подбородка. Подбородок обещает быть крутым. За такое лицо куклу берегут, стерегут и неохотно дают дочкам.

Вот такими росли эти трое.

Всех их воспитал дед Семен.

Деда Сеня. Бабка уже у него померла, а Семен в сапогах и пальто, в кепке летом и зимой гулял с детьми. Они были бледные, немытые, и воспоминания соседей сводились к тому факту, что вот сидят двое малышей в картонном ящике (видимо, играют в машинку), а из-под ящика течет ручеек. Оба грешны. А личики сияют. Все детство провели у подъезда с дедой, а деда стоял с ними вечно пьяненький, но дело уже происходило в новом доме, как-то так им взамен комнатушки при заводе дали в квартире на первом этаже две комнаты на шестерых, да еще с соседкой.

И они даже радовались, потому что изначально жили все на десяти метрах и спали на полу. Ну и что, собственно? Не деревня, чай, полы теплые, это в деревне надо забираться высоко, то на печь, то на кровать зимой, то на полати, от пола дует, а в городе легко и на полу. Весь азиатский мир спит на полу. Как чуть теплеет — все впокат на половицы и в русской деревне.

А тут две комнаты на шестерых, все удобства! Дети в одной, взрослые в другой. Только дед Семен был тяжек с бодуна, утром задавал трепку домашним, чтобы дали похмелиться: опять известная картина, утром до выпивки тяжело, вечером тяжело после (не добрал), ищет, мужики его ценили, всегда поили у доминошного стола, отольют в его же стакан, он из дома унесет и баночки, и скляночки, всё туда, к мужикам своим. Они его уважали как своего отца, старые отцы — редкость в России, его звали «папаня», «наш батя» и так далее у стола, где резались в домино на деньги. Куда человека тянет, куда его несет? Туда, где его любят. В семье никого не любят, кроме домашних животных и малышей, дальше уже идет война фронт на фронт: мать на отца, отец на детей, бабки-тещи против зятьев, а свекровь против невестки, дети вырастают, приводят в дом своих суженых-ряженых, опять то же самое плюс. Только те, кто отъехал и возвращается по праздникам, в дни беды или необходимости, эти взрослые дети уважаемы, но тут все объяснимо, им есть куда уйти-то, нет ощущения ловушки, капкана, сетей, в которых все сидят на головах друг у друга и малейшее шевеление — шум и крик снизу. Хотя все чувствуют себя внизу, такие дела.

Дед Сеня, таким образом, растил внучат. Ну как может старик ростить? Заметит — сменит трусы, не заметит — так ходи. Но покормить покормит, и на улицу выведет, те же картонные ящики у магазина, где играют и лазят все дети, а что делать? Мать на фабрике, отец на заводе, приползают домой серые, мать еще и по магазинам, по очередям, что-то приносит в сумках, то навертит котлет, то большую кастрюлю щей сварит, то макарон приготовит, любимое дело, десять минут, и все сели есть. Поели, деда и зять во двор, к доминошному столу, дети опять в ящики, старшая дочка все дома и дома, старшая дочь, как уже было сказано, красавица. Ее зовут Вера, среднюю зовут Танечка, младшенького сынка Мишка.

В доме, конечно, толпа детей, все сюда бегают, дверь не запирается, первый этаж, вечно полный дом друзей. К Маше (матери) приблуждаются соседки, ровесницы и помоложе, к девочке Вере ходят подружки из класса, у младших тоже гоп-компания, пол, разумеется, нечистый, здесь паркет — что с ним делать? Паркет — это целое искусство, его должны натирать воском, мастикой, в хороших домах паркет как стеклышко, однако капни воды — уже пятно. На паркете жить можно только переодевая тапочки, только так, только так, а какие могут быть тут тапочки, если целый день гости, даже не гости, а постоянные постояльцы, еще и родственнички из деревни, и мальчик Вова приехал поступать в техникум из деревни тоже, а потом так и осел тут, тоже спит на полу, нечего ему в общежитии там, оказалось, парня обыграли в карты сразу же по прибытии — и потребовали с него столько, что за такие деньги можно было бы купить дом в деревне. И он ушел из общаги, его приняла та же Маша и поселила на полу, и он, как оказалось, перестал ходить на учебу, скрывал, что не ходит, убегал утром как бы торопясь, а сам сидел на лавке где придется, как потом выяснилось, в метро без денег не сунешься. И домой не поедешь на поезде. Потом в техникум вызвали мать из деревни, что сын не является, он покинул в общаге даже чемоданчик вещей. Разумеется, никаких уже вещей там не оказалось, дно да покрышка, вручили матери, а сын держался за ее спиной. Пока выясняли что почем, он наотрез отказался оставаться в техникуме, пришлось ему устраиваться в ПТУ. Устроили; жил все там же, у сердобольной Маши, да и родня Катя, мать его, привозила из деревни и сало, и масла (самодельного, какого здесь и не едали отродясь, сепараторного). Картошечку волокла на себе, мясо после ноябрьских, и Вова хорошо учился в радиотехническом ПТУ, там работала знакомая Маши. У нее всюду были знакомые, всюду ее встречали радостно, как ее детей, как ее отца и брата Николая. Вот брат Николай, он тоже дневал-ночевал здесь же, благо его комната (и жена с ребенком тоже) находилась на три этажа выше, тоже дали в новом доме за выселением, поскольку в том заводском бараке, в казарме на Заставе Ильича, все жили в одной комнате. Все они, дети деда и сам Семен с супругой, всего считай сколько: Семен с женой, она там же и умерла от тяжелой и продолжительной болезни, Маша с мужем дядей Леней, ее дети Вера, Таня, Миша и Николай с женой Таисией и сыном Витькой, девять человек. Так и жили раньше в фабричных казармах, стягивались из деревни к своим, рожали тут же, а кухня имелась одна, с большой чугунной плитой, это потом провели газ и выделили по конфорке на комнату. Тяжело жили, ох, тяжело жили рабочие люди в Москве-матушке. Ютились, недаром буревестник все призывал, пусть сильнее грянет буря, и так легко было поднять их с пола и выпустить на улицу с красными флагами, но водка, русская настоящая богиня, правила и правит. Тут бы учиться, тут бы расти над собою, но кто-то всегда остается на дне, хотя и проходил в школе, например, «образ Луки-утешителя» и посещал с классом детский театр на площади Свердлова и смотрел там пьесу «На дне», но не знал, что это про него предсказано, про его будущее, не в коня корм, мимо торбы.

Кто-то остался на дне, лишенный уважения общества, но сам по себе живущий и сам себя ценящий.

Так что Машина квартира была как бы дно дном, не голод, но полуголод, не рвань, но пятна и все накось; Маша, бывало, навертев ведро котлет из Катиного деревенского мяса, ночью сама вставала и ела одна на кухне котлету за котлетой. У нее тогда начинался туберкулез, потому что старшая дочка Верочка попала в больницу двенадцати лет, и Маша в тоске не могла спать, бегала сидеть под больничное окно девочки, накинет плащ на ночную рубашонку и пошла пешком, так и простыла теми ночами. Начинался туберкулез, но, благодаря туберкулезу и справкам из диспансера, вышло даже лучше: семье дали еще одну, третью комнату в квартире. Соседке выделили отдельное однокомнатное жилье, она тоже съезжала со счастьем, вместе бегали по райжилотделам, якобы соседка жаловалась, что живет с туберкулезницей в одном помещении. Но на самом деле, это она, соседка, пробила все инстанции, была одинокая завуч ПТУ, куда потом и устроили Вову из деревни. Она съезжала со слезами благодарности, что так привыкла, как к родне, и потом много помогала. Средней девочке Танечке давала уроки по черчению, та сдала экзамены в техникум и вышла оттуда техником-технологом с зарплатой инженера.

Старшая дочь вообще выросла классным специалистом-костюмером, она шила платья актерам на киностудии и подрабатывала налево, вот так, ни много ни мало.

Но вернемся к туберкулезу, его залечили, однако сама Маша ходила, при ее золотых руках, швейной машинке и светлом уме, как нищенка: кофта в пятнах, юбка тем более, а ведь Маша тоже шила как профессиональная портниха, но не на себя, на других. Она брала работу на дом, вечно в комнате стояли большие квадратные пяльцы, валялись золотые нитки и канитель, Маша вышивала знамена, погоны и фуражки золотом при свете грошовой лампочки (привычка экономить) и все ночами, чтобы сделать план. И ела тоже ночами.

Надо сказать, что Маша в молодости была красавица с редкой в России мощной челюстью, крупные белые зубы и толстые красные губы, густые черные кудри, глаза большие, фигурка как у (теперь уже можно сравнивать) Софи Лорен, но после трех детей, еженощной и ежедневной работы, а также макарон и котлет, вполовину провернутых с белыми корками для экономии,— Маша носила огромный тугой живот, высокий, как на восьмом месяце беременности. При этом-то животе всякая грудь скрадывается, а ноги, красивые и стройные, выглядят палочками, да.

Еще одно: она как бы стыдилась своей красоты. Стыдилась своих возможностей и преуменьшала их, замаливала судьбу, благосклонную к ней изначально своими дарами, приносила в жертву свои живые черные глаза (быстро стала слепнуть), свое прекрасное тело, как уже описано, не украшала себя никогда ничем, ходила хуже чем нищенка, одета была во рваное и старое, пряталась среди людей, а сама-то вышла в наш мир ослепительным совершенством, будем так говорить: святой.

Ибо в начале начал у нее случилась страшная история, она сошлась по любви с хорошим парнем тоже из их казармы же, родила ему девочку (напомним, в условиях уже известных, все впокат на полу), что само по себе считалось там грехом, неприкрытым грехом, ибо этот парень, увидевши новорожденную девчонку, обиделся: младенец оказался чернявый, густо заросший по головенке черным пухом, а парень был рыжим, от рыжих отца и матери, и он ухватился за эту зацепку, не привел жену с нагулянным (по выражению казармы) ребеночком к родителям выше этажом в их комнату — как видно, и они не желали для сына подгулявшей невесты, к тому же с казарменного пола поднятой и в добавление ко всему красавицы, каких не видела казарма. Знаменитая Марья-краса Длинная Коса.

И тут ее как раз и взял за себя слесарь с той же фабрики, мало заметный тихий парень Ленька, низкорослый, с большой головой (кувалдочкой), белобрысый, синеглазый, курносый, стеснительный. Марья как-то его заметила в столовой и приворожила, он бы сам не решился, был ниже ее по всем статьям.

Но, как с мужиками бывает, женившись, Леня стал степенным, собственных двоих детей встретил из роддома как полагается, заматерел, стал главой семьи, сам решал все вопросы, хотя все и без него уже давно знали как решать, но терпели и его мнение. Девочку Веру он любил как родную с годика, Веру он любил откровенно, подбрасывал ее и чмокал, а жену свою любил тайно, не показывая это ничем.

Внимание! Я тут пишу историю людей, которых люблю и считаю вершиной творения. Они ушли и уйдут безвестными; мало того, уйдут неухоженными больными стариками, которые стесняются себя и того, что живут обузой. Но их доброта и сознание ничтожности всех благ, их королевская снисходительность, терпимость к людям заставляет меня плакать над их жизнью, над жизнью вообще. Над русской жизнью в частности. Ибо тут (голос до звона) великая загадка русской души: самоустранение от благ этого мира, самоуход. Видимо (колокола бьют), так совершенны наши люди, что не хотят этого совершенства, они губят, тратят его. Не ростят по крупицам, по зернышку тысячелетиями (славься, славься), как японцы или голландцы, как те же люксембуржцы, не преумножают от поколения к поколению (крещендо), а тратят, стряхивают с пальцев, смахивают как прах. Аминь. Теми же тысячелетиями. И должны уже были бы давно исчезнуть с лица земли, если бы не вышли в мир столь богатыми. Слава!

Одна горькая надежда на так называемых «чурок», на их быструю резкую кровь и талант к торговле. Может быть, они смогут выделить в наших будущих поколениях столь же резкие психопатические типы, но их у нас и так достаточно, так что положить голову за русскую землю, нацию и державу в лице ее глав (хорошо сказано) было всегда для таких людей делом минуты. Раз — и закрыть собой амбразуру! И пока японцы выдумывали своих камикадзе, мы давно уже шли в болото: впереди, в белом венчике из роз Иван Сусанин. Слава!

Маша боготворила своего тихого мужа Леню прежде всего за любовь к приемной доченьке Вере, и эта благодарность потворствовала тому, что Леня развернулся в дальнейшем во всю свою мощь тихого человечка и всегда был прав, и считал правым делом ежедневно бухать у доминошного стола и приходить домой на бровях. А также скандалить и кричать на дому. Вернее, так: Машино чувство вины перед Леней, взявшим ее с нагулянной дочкой, ни к чему хорошему не привело. Богородица по натуре, Маша тут родила себе божка довольно козлоногого, хотя и тихого, то есть тихого вакха с маленькой буквы, зловредного, каменного, упрямого и с чертами легкой шизофрении в сочетании с манией величия и полной глупостью.

Чувство вины к хорошему не приводит, поймите наконец все (далекий звон колокола), и дядя Леня уверился в том, что взял поблядушку. Ничего тут не помогало, ни болезни Маши, ни ее вздутый живот, ни то, что она в один прекрасный момент взяла и продала золотые коронки со своих некогда прекрасных зубов и осталась щербатой навеки, а затем и полоротой, вообще всё выдернули у нее районные замечательные стоматологи.

Дядя Леня и тут пребывал на коне, он не видел реальности, а помнил только, как его захомутала цыгановатая красавица Машка, замотала своей косой и уговорила жениться, сама уговорила плача навзрыд, он ее и пожалел как дурак, а сестра его Клавдия правильно всю жизнь говорила одно, что, дескать, брата «опоили».

У Клавдии была своя кандидатура на невесткино место, но та невестка осталась без места, шутка.

Клавдия, кстати, и сама пила, и муж ее пил и сгорел от горячки (по-настоящему сгорел, от горячки горят синим пламенем, это подлинный медицинский факт, проспиртованные трупы горят без дыма синими огоньками и рассыпаются в прах).

Однако же и такая жизнь идет вперед.

Тут настал момент, когда молоденькая Верочка увидела свою мать пьяной посреди дня, в субботу. На кухне сидела злая золовка Клавдия, на столике стояла пустоватая уже бутылка чистой, а мать поплыла. Виноватая, обмякшая, она сидела между плитой и столом. Вера начала сразу с визга: ты что, ты что, ты что, мама?!

Мать собралась, внутренне так собралась и вышла, Вера вынужденно пошла за ней. В маленькой Вериной личной комнате мать сообщила дочери свое кредо: кто ты такая, чтобы говорить так. У Клавдии, какая она ни есть, у нее горе, умер их отец, ты поняла?

— Отец?!— взвилась Вера, а мать сказала:

— Плохие песни, когда жена мужа хоронит.

— Ничего себе отец, все из дома вынес!

— Вот так,— как могла твердо сказала мать и поплыла нетвердой походкой обратно к Клавдии, то есть предала Верочку.

Верочка бессильно заплакала, а мать допила с Клавдией бутылку, смертельную дозу, и слегла с жестоким приступом астмы.

Пошли «скорые», врачи, уколы, мать лежала не в силах выдохнуть, коротенькое такое у нее было дыхание, вздох — и не выдох, а тяжелая попытка выдавить воздух, вереница хрипов, невозможно слушать, задыхаешься.

Злая золовка, получив свое уважение, исчезла, совершив истинно злое дело, подлинное убийство Маши.

Мать чувствовала себя еще более виноватой, и дело шло к развязке. Она явно желала вдохнуть и больше с этим не мучиться, однако все еще выдыхала, наполняя комнату невыносимыми хрипами.

Тут у нас песнь как о Маше, так и о ее доченьке Вере, потому что Вера все время сидела с матерью, пока не работала, все свободные часы.

Пока Маша мучилась, стараясь уничтожить себя всеми самыми легкими способами, Верочка выросла в красавицу в свою очередь и прошла весь тот путь, который проходят в большом городе красавицы. Но об этом молчок.

Почему речь идет о так называемых легких способах самоуничтожения? Монах уничтожает плоть тяжелым путем: голодом, холодом, власяницей, веригами, молитвами и бессонницей, так, как уничижал себя знаменитый юродивый Юрочка, который мазался калом и дурно пах (дело происходило в девятнадцатом веке, и барыни целовали ему подол вонючей рубахи).

Однако, как говорит нам наука санитария, наука диетология, все вышеперечисленные методы и есть путь усовершенствования сопротивляемости организма, и голод, и молитвы, и подвижничество, и всякие самоограничения, и тяжелые труды, вплоть до пития мочи! Потому что голод, холод, холодная вода, труд в любую погоду, вязаные грубые вещи и босые ноги плюс обнаженная натура, плюс молитвы и медитация в любой избранной религии — это есть путь к долгой жизни.

А то, что при том употребляются самые разные формы религии, так путь к Богу не един, нас в том убеждают экуменисты, ручейков много, и все они сливаются в одну реку, и барабаны племени банту, и жертвенники маздаистов, и костры огнепоклонников стекаются в ту же могучую реку, текущую к Богу, как выясняется.

Что же касается подлинного самоуничтожения, то тут как раз пролегает наш путь, который и выбрал русский народ. Здесь надо сказать прямо и откровенно, что то, что мы сказали про водку, что она богиня, и есть настоящее состояние этой жидкости среди русской нации. Ей поклоняются, ее пьют священно, совершают так называемые коллективные возлияния (не меньше троих), которые известны еще со времен древних греков, возлияния проистекают на мнимом алтаре, даже если на весу и в трясущихся руках. Она, водка, провоцирует у людей состояние эйфории, она, богиня, сводит совершенно незнакомых, она создает ощущение тепла, дружбы, она дает счастье, и она же уничтожает, как всякая свирепая женщина-богиня, убивает тут же, бьет наотмашь доской и чем придется, даже бутылкой.

Культ данной богини широко распространен в России, и он гораздо более значителен, нежели все другие возможные культы. Ей и только ей посвящаются все эти ночные бдения, и не только вкушается кровь богини, но и плоть ее, то есть закусывают огурчиком, тут тоже традиция. И сюда идут и праздничные столы с их жирной, соленой, острой, вредной пищей, вот где самоуничтожение во имя великой идеи, вот где подлинный исход, вот где забвение плоти. Что касается монахов, то они и в семьдесят бодро глядятся, подлинный монах, не мнимый, не носит живота, а худощав и ограничен в пище. А наш алкоголик уже давно лежит под железной табличкой в куче земли, и жена его, трясясь, смотрит туда же, а дети его самоубийственно дружно жрут, пьют, моются по субботам, если вообще. Но это если речь идет об алкоголиках.

Что же касается не алкоголиков, то тут все то же самое. Жены и матери убиваются на работе и на кухне. Если стоит очередь в магазине, то имейте в виду, что толпящиеся там женщины — они святые, они не ради себя стоят, они стоят ради своего рода, ради своей собственной семьи. Всё для них, всё для детей и мужей и стариков. Весь прибыток туда, редко кто тратит на себя, на свои тряпки, это больше молодежь, а чуть дальше сорока — то все детям, доченьки растут, мальчишечки, всё мужу, свекрови, мамочке, всё им, всё им, ничего себе, всё им, вся жизнь, то есть стирка, уборка, готовка, покупки, уроки, школьные собрания, врачи, гулять с детьми, дни рождения, ночью погладить, починить и т.д. и т.п. Святая монашеская жизнь, отданная семье, своим.

Муж поклоняется богине, жена поклоняется семейному очагу. Вот тут и бродят Иисусы в юбках, одно их отличает, что ради своей «семье» они ненавидят другую семью, других детей в классе, соседей, вообще друзей своих детей и друзей своих мужей, только ради своих их святость, только сюда, в собственную нору, их доброта, все же остальное отметается.

Как только появляются чужие, откуда что берется? Откуда берется этот тон, эта лексика (мат), эти жесты? Своим глубоко закамуфлированная ворчанием и оплеухами мягкость и нежность, добро и любовь, чужим — все остальное.

Мне однажды приходилось наблюдать свару в очереди, и представьте, что один чуть не побитый участник диалога вдруг вопрошает другого, гневного: простите, а вы не учились в такой-то школе в Мневниках? И вот тут начинается смятение, раскаяние, мир, покой, вопросы, дружба, свои.

А ведь все где-нибудь учились, все кому-то не чужие, кто бабке не внук, кто не дитя своей матери, кто вообще не дитя (колокола вступают в хор: «Обнимитесь, миллионы!»).

Не обнимаются. Благожелательность в нашей стране строго избирательна. На улице, в офисе, в магазине, в транспорте лай, лай и лай. Огрызаются заранее. Нет улыбок!

Маша была редким исключением среди бродячих Христосов в юбке, она любила всех и каждого в отдельности, во всяком случае, она всех жалела и оправдывала. Только дочерей своих она не жалела, а натаскивала, как волчат и щенят, на будущую жизнь.

Сыночка жалела, тут она либо давала слабину, либо знала что-то о нем еще с утробы, провидела нечто и ничего от него не требовала, ничего. Только страдала, когда учителя ставили ему двойки. Она как бы безмолвно понимала, что нельзя ему ставить двойки, нельзя, счастье, что он вообще живет, дышит и пишет, что добрался до десятого класса и тетрадочки у него чистенькие, просто образец: Мишка аккуратный, все у него в порядке.

Миша как раз в дальнейшем жил у нее под боком единственным любимцем, дочери вышли замуж и отъехали, а она все его оберегала, нищего эпилептика-алкаша, все заботилась о нем одна во всем мире и умерла раньше Миши всего-навсего на год. У него быстро, после армии, возникла та же самая наследственная привязанность к богине, то же служение, беззаветное, до самоуничтожения.

Но вернемся к тому периоду, когда Мишка еще учился в школе. Тут Маша как раз стала героиней грандиозного скандала в подъезде, когда соседи вызвали «скорую» для психбольной бабки Насти, увозить ее в дурдом, и в дальнейшем семейка (освободилась бы комнатка) лелеяла планы насчет интерната для психохроников. Навеки и аминь.

Об этом Маша знала от своей подруги Алевтины, Алевтина-то, как раз племянница психованной Насти, жила с ней вместе (им тоже дали после казармы квартиру, но двухкомнатную на двух сестер, потому что одна сестра была инвалид труда, или, как выражался ее зять, «урод труда»),

Алевтина шастала к Маше все время на первый этаж посидеть на кухне по вечерам, выплакивала свое горе, мужик ее, Алевтинин, крепок на руку, а все наша бабка Настя сумасшедшая.

Да и другие, добавим, тоже были хороши в этой семье; там воспитывались две бабки в данном случае, Настя да Нюра, обе скандальные, маленькие, только Настя еще и убогая и с косой пятой; когда-то ее шарахнуло по башке на стройке, она упала с лесов, что ли, на том получила вечную инвалидность и вечное право сидеть дома с пенсией.

А где был ее дом, в той же фабричной казарме на Заставе Ильича, в комнате с сестрой Нюркой, да Нюркина семья, дочь Алевтина с мужем Юркой и сыном Сашкой, все на семи метрах расплодились; а у Насти половину лба снесло, скосило, удалили кость, да одна нога кривая, загребалочка.

Им и дали двухкомнатную квартиру на всех, комнатку скрюченной сумасшедшей бабке Насте и комнату Нюрке с Алевтиной, Юркой и Сашкой. С расчетом на дальнейшее улучшение жилищных условий, то есть что Настьке дадут отдельную жилплощадь как инвалиду и психбольной, и семья запирует на просторе, но не тут-то было, власти не раскошеливались на урода труда, не давали квартиру, и крик стоял в данной семье по радиусу на три этажа вокруг, и все время выскакивала как враг из танка эта кривая во всех отношениях бабка Настя, накидывалась тут же на ребят во дворе, на соседок на скамейке, на грузчиков овощного магазина с их ящиками и гниющими контейнерами, от которых, так же как крик из Настиной квартиры, шла на те же три этажа вверх вонь, особенно летом при жаре и открытых окнах. Крик стоял вниз и вверх, и навстречу ему поднималась вонь из помойки, куда овощной магазин складывал совсем уже негодное, забродившее, плесневелое; иногда, правда, сюда же попадали наполовину целые апельсинчики и персики, их выносили прямо в картонных ящиках, и сюда стягивались окрестные бедные старушонки, шарили, рыли «на компотик».

Настя кричала, видимо, беспрерывно. Есть такой тип помешательства, когда сдвигается какая-то пружина, и всё, весь так называемый поток сознания валит наружу не хуже никакого «нового романа» или постмодерна, куда там Джойсу и Роб-Грийе.

Вот уж действительно, в непрекращающемся тексте Настьки прослеживался вой, прослеживалась сильнейшая, могучая нота ужаса, страх преследования, суда и тюрьмы, но также и крикливая нота самооправдания.

Каждый малейший сдвиг в окружающей обстановке, уже не говоря о таких важных делах, как сгоревшая каша, непомытая посуда, пьяный зять с тяжелым кулаком (как паровой молот), ребенок, как бес ретивый скачущий по квартире (ребенок рос весь в папашу и бабок совместно, гремучая смесь типа кислород-водород в опасной пропорции, ни секунды покоя, и ночами крик и мокрые простынки).

Наконец-то у Алевтины с Юркой дошло до развода, оба с багровыми лицами сидели на скамейке во дворе, со стороны посмотреть — любящая пара при расставании, где-нибудь в парке, она с близко стоящими слезами, он виноватый, мокрые кудри и руки тянутся обнять.

Но дело-то состояло в том, что тут решалась судьба Настьки. Юра доводил дело до развода, если Настю не сдадут в психбольницу. На-до-е-ло.

Обстоятельства доехали до того, что бабка Настя полезла шуровать в семейных документах и порезала ножницами особенно, по ее мнению, обвинительные бумажки (читать она, правда, не могла, выбрала то, что было с большими печатями, т.е. грамоту Юрки за работу по уборке урожая, которую грамоту Настя восприняла как личное оскорбление и судебное обвинение и второпях порубила на части).

Юрка пришел в состояние полуобморока, когда в поисках свидетельства о рождении сына Алевтина напоролась на беспорядочно лежащие тут же в пакете резаные клочки бумаги со следами алых букв и лиловых печатей. Пока разбирались с сыном, Настя вылезла из комнаты на крики ребенка (после отцовой оплеухи) и начала загодя креститься, плевалась и кричала: «Ты сам, сам все порезал, диявол, враг чудной, не трожь его».

Очень тяжело было все это пережить, дело пустяковое, но первое такого рода, когда Настька показала, что становится опасной.

— Ножницы,— говорила Алевтина Маше вечером на кухне,— теперь надо прятать ножи и ножницы.

И Алевтина щедро плакала на кухне у Маши.

Алевтина явно готовила общественное мнение, зная, что, если Маша одобрит, никто не пикнет в подъезде и во дворе.

— Может и парня порезать,— неискренне бормотала Алевтина, сама начиная во все верить.

Однако, когда настал день гнева, dies irai, то есть Алевтина все же сходила в психдиспансер и назавтра по договоренности позвонила и вызвала психоперевозку, Настя испарилась.

Она тихо исчезла из квартиры, как собака перед землетрясением, ее нигде не могли обнаружить, Алевтина ввиду праздностоящей кареты «скорой помощи» обегала весь двор и соседние дворы, помойки и магазины, однако Настя исчезла как дым.

Настю не могли найти до позднего вечера, уже Алевтина плакала, Юрка переживал, не утопилась ли Настя в Москве-реке, как неоднократно обещала, все-таки это были люди с живой совестью и ежедневно виноватые друг перед другом, что и вызывало бурные сцены.

Никто не знал, откуда Настя явилась, ковыляя, тихая и бледная, поднялась, открыла своим ключом квартиру, тихо вошла, а ее сестренка обняла ее и положила в кровать без звука, только потом пошла в большую комнату, где на своей диване-кровати безмятежно спали огромные Юрка и Алевтина, разметавшись на две стороны, а малый дрых в кресле-кровати.

Будить их она не стала, шел уже второй час ночи, а утром все сделали вид, что ничего не произошло.

И как больно надевать тесный ботинок на уже стертую ногу, так больше в семье Алевтины никто не затевал изгнания, а Настя стала тише и даже устроилась уборщицей в ближайшую булочную, т.е. приносила добавочные деньги и свежий ворованный хлеб.

Потом-то стало, конечно, известно, что Настя скрывалась у Маши под кроватью, что Настя безмолвно явилась к ней и полезла в дальней комнате в щель под диван (видимо, сама), а во двор уже заворачивала психоперевозка, и все наличные старухи и дети дружно выстроились нестройной разномастной толпой встречать жертву у подъезда, глядя одновременно на открытые окна квартиры Алевтины, где мелькал бюст расстроенной хозяйки и сморщенное лицо ее маленькой матери, похожее в этот момент на маску греческой трагедии, выполненную из ржаного теста.

Кстати, такая маска — довольно частое явление в жизни стариков.

Как бы там ни было, Маша свое дело сделала, масло смирения и терпимости было пролито на бушующее море житейских отношений.

Притом заметим, что Алевтина в этот раз приходила к Маше с бутылкой портвейна, на мужской лад, наученная мужем, что надо уважать человека. И Маша была обязана пригубить и выпить, иначе бедной Алевтине пришлось бы одной выхлебать ноль целых семь десятых литра трехсемерочного портвешка, и тут в дверях возникла возмущенная Верочка, невеста на выданье, на которую уже оглядывались на улице и в транспорте, которая одевалась по моде и работала в мастерских киностудии «Мосфильм» среди артистов, художников и режиссеров, а дома всякий раз напарывалась на такого рода сцены, ибо, кого русский народ любит, того он поит, закон. И не выпить с русским народом значит, что ты его не уважаешь (то есть я буду пьян, а ты останешься как стеклышко? Ты че, лучше? Не уважаешь других?).

Сколько уже раз натыкалась просвещенная, умная и красивая Верочка на эти мышиные в уголке китайские церемонии взаимного уважения, когда ее мать сидела опершись локтями на стол, в центре внимания возвышалась уже неполная бутылка, а очередная гостья не знала, куда спрятать ноги в грязных сапогах и повинную голову в вязаной шапке.

К Маше ходили на исповедь и за отпущением грехов и от нечего делать, Маше звонили по так называемому телефону доверия, Маше подкидывали детей, вечно набивался полный дом сопливых, которым нельзя в садик, а матерям надо на работу — это уже когда она ушла на пенсию, почти окончательно ослепнув куриной слепотой, т.е. ничего не видела при электрическом освещении, все глаза истратив на золото, шелк и бархат красных знамен (звон часов на Спасской башне, выезжает белый конь, а на маршале все вышито золотошвейкой Машей).

Самое тяжелое для Маши, конечно, был муж дядя Леня, тяжелое наследие социализма, рабочий дух от штанов. Леня вкалывал плотником среди свежего дерева и приходил домой в тяжелом трудовом поту плюс немного уже (ближе к старости) подливал в штаны по халатности.

Отсюда, сами понимаете (бой барабанов, музыка, туш), что происходило.

Страдали все в семье, но они не знали, что бывает по-другому, поскольку дедушка Семен, гувернер маленьких, тоже мылся по субботам, так и не привыкнув к ванне, а в баню ходить любил, но надо же до нее доехать на трамвае, на это он уже к старости был не способен, и к вечеру, особенно в субботу, он обычно возил ногами по асфальту, лежа где-нибудь за ящиками при хорошей погоде, а в мороз все-таки его приносили и складывали у порога молодые друзья, с хохотом звонили в дверь и убирались вон.

И тогда Маша с помощью своего маленького и тоже пьяного Лени подбирала старца и волокла немую и мокрую тушу, со слезами и криками раздевала, хорошо еще, если он не прочухивался, а так свободно можно было схлопотать чугунным кулаком куда придется.

В особо тяжелые моменты, когда Леня уже засыпал поверх одеяла одетый и бухой, деда оставляли поперек прихожей (четыре квадратных метра) и в ночи, под утро, он поднимался и бушевал довольно долго, часами, пока не открывался винный и Маша не выделяла ему рубль с копейками на бутылку.

Страшная жизнь, должно быть.

Ночные крики — самое тяжелое семейное дело, дневные-то тоже, но ночные! Маша старалась утихомирить деда и Леньку, укрывала детские головенки выше ушей, а Леня рвался выразить что? Что его надо уважать, он об этом хлопотал, это он толковал в матерных выражениях.

Он поклонялся богине, она принимала его возлияния, он был достоин уважения, а тут что?

Иногда Маша кидалась за помощью к брату двумя этажами выше, где ее встречала злобным вздохом «опять» жена брата, толстая и больная Катя (звонок в дверь среди ночи, сами понимаете), и любимый младший Машин брат Коля одевался, пока побитая и зареванная Маша сидела на кухне, и они спускались к месту побоища, где дед Семен уже грохотал в большой комнате, стуча ящиками (искал деньги на бутылку, что ли), и вываливал бедное Машино добро на пол, а взъерошенный муж Леня при полном свете лампочки тихо и злобно лежал, куря на диване пока что (с видом «ваш папаша, вы и воюйте»), поскольку не уставал обижаться, в какую семью его затащили.

До утра обычно доезжало дело, дед Семен происходил из племени тех сильных русских мужчин, которым нету удержу ни в чем, и двору было неизвестно, как, кстати, сгинула еще в казармах его больная жена, Машина мать.

Дед Семен при своем трезвом виде являлся миру как бог Саваоф, в глазах двора был строг и справедлив, возился с детьми, у него даже имелся аквариум с рыбками, и, пока Маша с дядей Леней находились на работе среди вышитых золотом красных знамен, фуражек и погон (рев трибун) и свежих досок (колымские рассказы, лесоповал), дед как-то управлялся с двумя младшими, если они болели и не ходили в садик, и худо-бедно наваривал кастрюлю макарон.

Но после прихода родителей с работы трудовой дед, в полном своем праве, должен был отдать долг Богине, и он, радостный, тяжелой трусцой торопился к мужикам, к доминошному столику, и история повторялась в разных вариантах, в том числе и в том варианте, что в теплое время Маша оставляла деда мирно спать под дверью в подъезде, не трогала его, только подкладывала ему под голову ватник.

Иногда же дед оставался вообще на улице, лежал, возя копытами по холодному асфальту, пока кто-то сердобольный все-таки не поднимал гулену, а затем нахлобучивал на него строго лежащую рядом кепку и вводил тяжелого, как пизанская башня, деда в подъезд.

Грех говорить, конечно, но не бегали Леня с Машей в поисках Семена по вечерам, не искали на свою голову приключений, нет: мирно и боязливо, уложив всех детей, спали пока что на своем диване, высыпаясь впрок до ночного грохота в дверь.

Дед Семен был вообще (если брать его трезвое состояние) сентиментален, хотя и суров, высокая душа, бывший воин.

Похмельные мужики из дворовой доминошной команды недаром так отличали деда: не всякому тут наливали бесплатно, жаждущих толпилось много, шел суровый счет копейкам, взятым в долг, и шапкам, отданным в залог.

Дед Семен состоял при мужском храме богини (вино-домино) как бы верховным жрецом, блюдущим закон. Пустые бутылки он не собирал, за винищем его не посылали, иногда только просили принести стакан, да дед и так всегда имел его в кармане. Деда уважали.

Он себя тоже очень уважал, но в собственной семье не находил понимания. Что такое семья (фанфары)? Семья есть место, где тебя оскорбят, так сказать, безвозмездно, т.е. не в суд же бежать.

Закипит человек, совесть и честь в нем взбунтуются, тут и пошла драка, а наутро все мирно пьют чай, еще более мирно, чем до скандала: семья!

Только дети бледнее обычного и боятся как огня своих бурных родителей; поглядим, как они, дети, вырастут (мудрый взгляд с Мавзолея на демонстрацию этих выросших детей).

Дед, к примеру, мог, стоя в подъезде у ступенек, тихо плакать в День Победы (склоненные знамена, фуражки, погоны!).

Соседи, проходя мимо, говорили:

— Деда Сеня, не расстраивайтесь. Поздравляем!

Лезли с поцелуями даже.

— Все мои товарищи погибли на войне,— отвечал непреклонно дед Семен, уже принявший с утра на грудь,— один я остался.

И слезы текли по его плохо выбритым щекам.

А поскольку дело происходило на Девятое мая, то Семен в орденах и медалях по полному праву выслушивал по радио с утра фанфары (да, фанфары, бой барабанов, минута молчания, вы, читатели!).

Но в описываемый момент (единственный в его жизни) он что-то сквасился и пока что стоял зареванный в подъезде, не желая, чтобы его слезы были видимы миру, и ведь никто этого не желает, хотя мир все-таки должен же увидеть их.

А Маша на слова соседей «утром ваш деда плакал, что товарищи погибли» махала в ответ рукой и говорила:

— У него с утра рыбка подохла.

Дед Сеня умер геройски. После операции аппендицита, когда его перевели в палату, он встал ночью, посрывал с себя все катетеры-шприцы-пластыри и пошел искать уборную.

Утром прибежала его дочь Маша, и после настойчивых просьб деда (опять у нас чуть ли не слезы) «принести» она спросила у лечащего врача осторожно, можно ли деду пиво; и врач ответил загадочно, что теперь уже можно все: лихой молодой веселый доктор.

Маша радостная пришла домой, что дед выздоравливает, заботливо купила пиво и достала воблочки.

Через три дня Семена хоронили, Маша наняла оркестр, все честь по чести, и впереди на кладбище несли подушечки с орденами, Маша сама сшила ночью из красного атласа подушку (взяла кусок на фабрике знамен). Последняя услуга мертвому.

Как Маша тыркала вслепую иголкой по жесткому атласу!

На похоронах она, правда, держалась, даже заботилась о брате Николае, который рыдал.

Перед тем весь двор собрался у похоронного автобуса, гроб выставили на табуретках, недобитых дедом; Семен лежал неестественно розовый, возвышаясь горой, он так и ушел нетрезвым, Маша позаботилась и выполнила все его просьбы.

Люди плакали, тут же позабыв все, что происходило с дедом, и он вырос до своих подлинных размеров — русского национального героя.

И девять дней, и сороковины отпраздновали шумно, вся дворовая пьянь почетно принималась и угощалась, а любимый дедов воспитанник, милиционер-расстрига Игорек, вообще сидел за столом на табуретке, даже ел, то есть закусывал, тормозя быстрое развитие событий.

И жена его сидела рядышком, они оба женились красивой парой с большим будущим, получили комнатку в Москве как милиционер и продавщица универсама по комсомольскому призыву (ура!), но он с самого начала сковырнулся на столь важной работе, стоял в том же универсаме на виду, высокий, красивый, в форме, следил, чтобы в очередях не произошло беспорядков, и весь дефицит был, что называется, в его распоряжении, ешь ложкой — не хочу.

Т.е. обращались к Игорьку, и он все доставал, а Татьяна приносила со склада, не воровала, а по чекам, завскладом ей разрешала, хоть и не все, но многое, и они с мужем работали дружной парой, тут бы и завести хозяйство, но комнатка десять метров, как развернуться?

И он стоял на очереди как милиционер на получение квартиры, ведь родился мальчик Сашечка. Но слабость человеческая не дремала в Игорьке, Богиня требовала поклонения, с ним расплачивались дешево, бутылкой, хоть Татьяна возражала и скандалила. Но спали-то вместе! Ради получения квартиры Татьяна не сделала аборт, как обычно, и родила с большими муками второго мальчика, Ленечку.

Маленькие Ленечка и Сашечка плюс Игорек и Татьяна на десяти метрах требовали расширения жилплощади, но тут-то Игорька и погнали из милиции за пьянку, поскольку он не просыхал на работе, добрый, бесхребетный человек, всем все устраивал, не успевая праздновать каждую покупку: покупатели шли плотной казачьей лавой, расстегнувши пуговицы, записывались с ночи.

Там, в универмаге, в складах, где устроилась работать Татьяна и где она таскала даже беременная с утра до вечера ящики, кипы и рулоны (там было всё, все богатства родины, ювелирные, ковровые, фарфоровые, обувные изделия, все халаты, пододеяльники, тюль и одеяла находились, казалось бы, в распоряжении этой семьи, то есть поднакопи — машину купи, и к своим в деревню на праздники).

Но все это богатство страны Игорек принимал внутрь.

Заработанные народом деньги лились чистой водочной струей в сильный организм мужика Игорька, и он не все принимал на душу сам, он угощал в том числе и деда Леню, и некоторых друзей у доминошного столика в кустах за хоккейной площадкой.

Все имелось у Игорька: первое место в иерархии двора, красота, дружная семья, непыльная работа в центре универмага, но национальное богатство России пропадало всуе, Богиня, главный смысл существования многих людей, эта Богиня активно перерабатывалась организмом Игорька в ничто, в мочу, то есть растрачивалась.

Тут был неразрубимый узел.

Люди зарабатывали, стояли в очередях, чтобы купить дефицит, Игорек им помогал, ему покупали в благодарность водку, и всё, тупик, конец этой ветви. То есть нельзя ни заработать, ни накопить, это удел России.

Бесконечно продолжающийся конец, ибо Игорек оказался бессмертен.

Погиб от сепсиса дед Леня, умерла от рака бедная жена Игорька Татьяна после двадцати пяти абортов, сыновья их выросли инвалидиками со склонностью к наркомании, а младшенький Лешечка вообще не вырос, жил как Гоголь ста пятидесяти трех сантиметров и кололся, ширялся и нюхал с десяти годочков все на тех же десяти метрах при бессонном отце-вдовце.

Но пока что Игорек с только что родившей Татьяной сидит и поминает деда Семена, и внезапно вырастает во главе стола дядя Леня, головастый как молоток.

Дядя Леня теперь, как он чувствует, глава семьи. Он будет выходить к доминошному столу как наследие великого деда Семена, он возьмется решать все конфликты в будущем, как его тесть Семен, он почувствовал в себе силу! (Зоря на барабанах, те же знамена склонить!)

Но он это в себе чувствует, силу решать, а другие нет, не чувствуют, отсюда выломанная челюсть, с которой он полежал в той же хирургии той же больницы, что дед (полез разводить дерущихся у доминошного столика друзей. Верховный судия, ни более ни менее! И ему врезали от души).

С поломанной челюстью он долго не мог питаться, сидел на бюллетене и пил по вечерам, как привык, тихий, молчаливый, его поили бесплатно как героя, но, к сожалению, он получал по бюллетеню как за бытовую травму в состоянии алкогольного опьянения, так составили формулировку в истории болезни, а потому выходило денег очень уж мало, что-то за пять дней только заплатили, а ведь он-то пошел буквально на амбразуру — защищать слабейшего, били того же в стельку нетрезвого Игорька за долги; просто ему налили, а он денег не взнес, сидел улыбался.

Двое кинулись его потрошить как третьего. Дядя Леня пришел с работы благодушный, усталый, явился к друзьям, а тут они его же друга метелят. Мои друзья бьют мово другана! (Артиллерийский залп, самолет взорван и идет дымной струей к горизонту.)

Другой великий поступок дядя Леня совершил ради чужой кошки. Собаки загнали ее на березу, она сидела там и подавала беспрерывный SOS три дня, уже над ней кружились вороны.

Маша сильно расстраивалась, дети только и говорили что о кошке, хозяйка жила в пятом от них подъезде, малознакомая, бабулька из уходящих, перевязанная вся платком как революционный матрос пулеметными лентами, крест-накрест, пухлые ноги в войлочных тапках, и подозреваем, что единственный фонд поддержки — эмалированное ведро кислой капусты в заначке. Платить пацанам за снятие кошки она не поднялась (они ей лукаво предлагали).

Дядя Леня, молчаливый, со своей хрупкой челюстью, в конце концов, согласно своей роли хозяина двора, достал у электриков лестницу, полез, шатая тонкое дерево, снял уже затихавшую кошку, всполошив сидящих в радиусе трех метров ворон, и доставил свою ношу вниз, где кошка прыснула под машину тут же, а двор разошелся в чем-то разочарованный, ждали, видимо, что дядя Леня убьется с этой лестницы.

Герой дядя Леня, однако, взял на себя еще и другую функцию хозяина: будучи дома, он постоянно, неутомимо и громко брюзжал, неостановимо произнося матерный монолог.

Поэтому Маша наконец-то купила телевизор (в рассрочку, по-бедняцки, черно-белый). Только у телевизора дядя Леня переключался с жены и детей на изображение, поливая матом дикторов, актеров и деятелей компартии, членов политбюро, что само по себе было очень опасно.

Еду Маша носила ему к телевизору в плошке. Он медленно, преодолевая постоянную хрупкость челюсти, ел, а после программы «Время» шел во двор обсуждать с друзьями игру спартачей, так что жизнь как-то могла войти в свои берега.

Уже после этих событий дядя Леня начал падать и закатывать глаза прямо там же, у доминошного столика среди друзей, и его принесли домой раз-другой, а на третий раз, испугавшись, Маша вызвала «скорую помощь», и диагноз был поставлен эпилепсия, приговор врачей — пить нельзя.

Но он сразу же после них встал, пошел и выпил.

* * *

Вернувшись назад, к временам дяди Лени, отметим, что после своего диагноза дядя Леня теперь все время припахивал мочой. То ли легкое недержание, то ли неопрятность, забвение правил, неудержимое стремление в сторону гибели, пока еще медленное. То есть самозабвение, отказ от самых простых правил, раз жизнь все еще длится, причем длится в любых условиях.

Бессмысленное, устойчивое желание жизни продлиться в тех обстоятельствах, когда она ежесекундно попирается, когда, казалось бы, нельзя существовать — но можно, можно, бессмертный Игорек как пример,— таковая жизнестойкость вызывала (как бы) у дяди Лени еще большее желание убить эту плоть.

Пить нельзя — а выйдет к доминошному столику, что там отвечать на ухмылки друзей, что «мне нельзя»?

Тебе нельзя — врачи не велят? Тебе нельзя — Машка сказала? Ты что, о себе думаешь? Ты нас не уважаешь? Гони деньги.

Дядя Леня не думал о себе, он героически давал деньги и «принимал» стакан, бутылка на троих, вторым был погибающий Игорек, третьим — водяночник Аносов с восьмого этажа, раздутый бывший скрипач циркового оркестра. Все шли на смерть, никто не сомневался (раскаты «ура», когда идут физкультурники молодцеватыми строями).

Машу вызывали каждый вечер, заботливый Игорек посылал кого-то из пацанов, и героя дядю Леню несли брыкающимся, с закатившимися очами и пеной у сломанного рта домой, где доченьки и сынок готовились выйти вон, Маша одна принимала тело мужа.

Правда, дело в дальнейшем облегчилось, потому что дядя Леня как-то упал затылком, и его положили на операцию и проделали дырочку на месте пролома черепа, как-то это облегчило ситуацию, эпилепсия закончилась!

И он продолжал пить еще несколько месяцев.

Его похорон не запомнил никто во дворе.

Машу дочери хоронили с оркестром. Все плакали как у распятия, от несправедливости судьбы. "

 

Очень много букв, ниасилил.

 

А кто читал, напишите?

 

Тут больше пяти строк. Не читал.

Но примерно так - одна блондинка другой: У меня кто-то живёт в холодильнике. Открываю дверь, кто-то включает свет.

 

Я прочла. короче, тут повествуется о нелегкой судьбе одной из красавиц...

 

Жалко, что не читали , "ведь тексты — это опыт чужих ошибок, лазейка в лабиринте, наука дуракам и т. д."

 

Я читала.

Это про вас, русские Мужики !

 

когда делать нехрен-начинают строчить и читать такое...

дануна

 

Дали комнату в маленькой квартире с одной соседкой, аккуратной тихой женщиной, у которой муж и сын сидели в тюрьме по разным поводам и не в первый раз, а она сама работала на заводе на вредном производстве, хорошо получала, эмалируя кастрюли, худая, тихая, аккуратная, тощая и нищая до последней степени, ибо ее муж и сын, вероятно, активно пропивали все ее заработки, уносили из дома даже мебель, — но теперь, без них, у соседей на глазах, она начала что-то покупать, о чем-то мечтать, притаскивала плюшевые коврики на стенки, какие-то подержанные фанерные шкафчики со стеклянной дверцей, за которой мгновенно оказывалось что-то вроде дешевого хрусталя, рюмки и вазочки.

И каждый раз она вызывала Сашу полюбоваться своим растущим уютом, пока муж и сын в лагерях.

Саша и ее изучала, иначе было не прожить, соседка буквально не давала проходу, приходила, садилась, глаза ее наливались слезами, и, отворачиваясь, она показывала очередное письмо (матом) из мест заключения, а через два дня она опять приволакивала то подушку, то пластмассовые цветы, и прямо в комнату Саши, чтобы она оценила и одобрила.

Вот так изучать жизнь было у Саши, видимо, девизом, жизнь это театр, только этот театр совершенно не годился для переноса на сцену, зритель бы плевался, во-первых, зачем мне это, я такой театр и дома каждый день вижу. Так что эти наблюдения годились бы только псу под хвост, но Саша благодаря такой позиции наблюдателя аккуратно двигалась по этой жизни, ни на что особенно не реагируя, как внутри предложенной темы. "

 

,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,

Психбольница в конце жизни! Многие не способны даже представить себе этого будущего, сильные, смелые, решительные.

У Грозной тоже так сложилась судьба (она складывается у многих женщин именно так), что она, Грозная, единолично управляла своим домом, детьми и мужем, а также своими студентами: сильно и решительно, не боясь когда надо стукнуть, когда надо выгнать.

Но в конце концов она сама оказалась в гробу, то есть на полутора квадратных метрах жилплощади, нищая, маленькая, мертвая, выпускник психбольницы, да еще и брошенная всеми — кучка людей в крематории не в счет, все пришли из собственных моральных принципов, а то бы себе же и не простили.

Можно даже сказать, что она как бы ловила малейший знак неуважения и потом спокойно и свободно, чувствуя себя оскорбленной, поступала по совести как хотелось — раз вы мне так, то я еще хуже, и все оправдано.

Но так ведь живут многие домохозяйки, и содержанием бесчисленного количества душ бывает сумма старых обид: становится как бы легче существовать.

.......простодушно привезла конфеты и печенье, пастилу, пряники и козинаки уже женатым людям, чей даже и след простыл в данном жилище, отец ей «после всего», видимо, гордо, любовно рассказывал о детках, которых сам же вместе с Грозной давно погнал вон из дому.

(Многие рассказывают посторонним о супругах и детях какие-то дивные истории, причем с большой любовью, а затем приходят к своим домочадцам, истратив весь душевный запас, с законным чувством раздражения).

у тебя сын начальник в Москве, пусть заступается за тебя, а другой сын майор, понимаешь! Идите к ним живите! К шмайору!

т. к. много рассказывали про Москву, так сообщалось в вестях с родины, типа «Москва? Пхх! Шмасква вообще. Шум, суета, базар-вокзал. Не понравилось.»

Мальчики и так росли небалованые (вспомним историю с пневмонией), по субботам их лет до десяти регулярно порол Грозный, порол по указаниям мамаши Грозной за разнообразные накопившиеся по ходу недели грехи. Мамашу-то Грозную самое в детстве пороли, как без порки.

Оказалась дружная трудовая семья, дети росли, аккуратные и трудолюбивые, девочка удалась неизвестно в кого, в Сталина, что ли, колотила маленьких братьев и ябедничала матери, по результатам тех же сообщений и устраивались порки: все как у всех, бывали даже дни рождения строго в кругу семьи, даже елки на Новый год, — но все скромно и по-спартански.

дочь вообще выдалась красавицей, судите сами: наденет белые банты, белый фартук, лицо смуглое, блестящее, глаза как черносливины слегка раскосые, откуда что взялось, родное лицо, вылитая дочь Сталина!

И правильно, дочь скоро нашла себе мужа, плененного именно ее внешностью.

Быстро, не закончив своего факультета, выскочила замуж скромно и без свадьбы (родители бы ни за что не пустили в дом никакую ораву гостей), причем за молодого партработника из системы ВЛКСМ (Ленинского союза молодежи), причем иностранного отдела.

Правда, он был, как и папаша Грозный и мамаша Грозная, из деревни родом, и это их сильно покоробило, да и внешне парнишка был так себе, несильно косоглазый, уши врастопыр и ноги кривоватые, однако и папаша Грозный был рябой, и мамаша Грозная косопятая, не еврей парень, и хорошо.

Сам парнишка-комсомолист потом признавался, что положил на Сталинку-Татьянку глаз, но, смущенный ее чернявостью, думал — не еврейка ли?

а родители, рассорившись окончательно, жили как в мечте коммуниста, каждый в своей изолированной комнате), но долго так продолжаться не могло.

а решено было в дом не пускать, он заявился к ним как к себе избу в первом часу ночи после чего неизвестно,

(он был обязан приходить каждый день купать своего чудесного младенца и не приходил ровно в восемь, а кто будет приходить, если его встречают четыре каменных, ненавидящих глаза стариков-тещевиков и измученные глаза жены, вынужденной, с одной стороны, крепко держать оборону маленькой семьи, защищая мужа от родителей, а с другой стороны, обвинять мужа же, что он ставит ее в такое положение, никогда не приходя купать ребенка)!

......что если они подадут в суд на раздел квартиры, то Грозные отошлют куда следует письмо, это письмо когда-то написала своему мужу, ныне парализованному, его молодая жена, недополучившая от Грозной в глаз.

Но дополнительный привет от родителей в виде истории с шантажистом престарелым Мишей все перевернула, Грозный-сын буквально потерял самое дорогое в своей жизни (видимо), неважно как называется: то, что касается отца с матерью.

Так по времени совпало, что именно в те поры старший близнец окончательно поплыл, загудел; запили заплатки, что называется, загуляли лоскутки.

И не было ему места на земле, т. е. ни в одной квартире.

Короче, лежит сынок в прихожей и ни бум-бум, а под ним что-то не в порядке на паркете, и так до утра, когда мать его будит на работу, отец тут же бедняк больной с диабетом трясется, они стоят как надгробия над ним, ужасное пробуждение плюс приклеился к полу.

уже начинался русский народный танец раздолбай, новые времена

....явившись через день навещать свою мать, сын узнал, что мать выступила насчет черных котят, что по полу бегают черные котята, — и с этими черными котятами на знамени Грозная и была торжественно водворена в сумасшедший дом, в отделение для тяжело больных и умирающих.

Другое дело, что мы ведь не знаем, каково приходится больным и умирающим ждать любимых к своему ложу, ждать и не дождаться.

И душа идет на помощь и разворачивает свои крылышки, топчется и улетает, уходит раньше смерти бабочкой в пространства, чтобы не знать, как предали и забыли.

А окружающие волокут человека в дом печали, а проще говоря, в психушку, куда же еще.

Сын все ходил к ней, перестилал, неловко поил и все твердил знакомым и родственникам, что какая-никакая, а другой матери у него нет.

Он очень привязался к ней, урча и приговаривая пеленал, говорил с немой уже Грозной, которая таращила на него свои слепенькие голубые глаза и послушно ела пустяковые больничные супы

Мать ничего не различала, все у нее плыло в глазах, и отсюда, рассуждал сын-сирота, ей и помстились котята, а она была в полном рассудке, в полном, в полном.

 

И вот вам красавец, и вот вам красавица, и финал такой, что красавец выгнан из дома женой с битьем морды, причем это он бил и сломал жене зуб, а произошло это потому, что жена узнала об аборте юной ученицы, ученица сама звонила с целью отбить и бесстрашно встречалась с матроной. А матроне это было на руку, у нее оказался школьный друг, который потом тут же сразу вошел в семью, надстроил над домом в деревне второй этаж, художник и золотые руки, в свою очередь жена которого с тремя детьми долго жила, это все знали, с одним еще художником-халтурщиком и богачом, и в конце концов художник-бедняк был сманен бывшей школьной любовью (женой нашего красавца) и стал строить себе мастерскую в деревне уже на основе ее семейного дома, такие дела. Все устроилось, таким образом.

Красавица же наша Минерва после одного ночного бдения оказалась тоже на грани аборта, но стойко выдержала искушение, родила девочку без мужа, и подруга встречала ее из роддома и первый месяц еще жила с ней, поддерживала после кесарева сечения, таскала ей с рынка клюкву, но потом съехала заканчивать свою личную диссертацию, не все жить чужой жизнью. Минерва же выписала тоже красавицу-мать пенсионерку из южных садов, старуха засела с девочкой, а Минерва пришла на работу слегка высохшая, классическая мраморная статуя, но теперь уже точно мраморная, ибо бескровная, известковая, зажигает одну сигарету о другую — и встречает изредка классического Минина и Пожарского с бородой, слегка с прибитой прической, который все хлопочет и судится насчет деточек, отобранных у него лихой женой (вот тебе и усталая матрона), особенно насчет младшей, все кружит вокруг родного пепелища, и в частных беседах все выступает с уклоном в воспитание детей, в супружескую верность и с уклоном в образ женщины-матери и хранительницы очага, как выступают многие сильно погулявшие мужчины и таковые же женщины в возрасте, которые наконец поняли что почем, а то раньше не понимали и развлекались кто во что горазд, жили как во сне, а теперь раз — и проснулись."

 

че хотел то, болезненный?

 

Get off with you! - Скажешь тоже " болезненный "

Сам ты -кошмарная личность!

Ты отгрузил 16 тонн и что же?

На день ты постарел, в долгах погрязши глубже...

Вы, лишь меня завидев, в сторону шагните,

Из многих не сумевших - столько же умерших

Один кулак мой - как чугун, второй - из стали

И если правым не сумел, то левым убиваю. "