ЯКОВ ЕСЕПКИН | страница 12

Яков Есепкин

Фессалоникские оратории

Лазерная гравировка

I

Я душу придаю карандашу,

Его шестилопаточную спину

Терзаю. Ослепленные машины

Отходят. Думал, это опишу.

Примерно так. Четыре пары рук,

Брезент, напоминающий объятья,

И лиц эмаль, и в очесах испуг,

Поскольку люди с листьями не братья.

Всё фуги лакримозные звучат,

Хоронят отроков благожеланных,

Мизинцами по клавишам стучат,

Обслужники, с земель обетованных

Лишь кадиши лиются и тоска,

Снедавшая отравленных царевен,

Опять боговозвестно высока,

А тристии гербовник чернодревен.

Любовь моя, прощай и не грусти

О юности высокой, эти строфы

Тебе одной готовились, почти

Успение их близу Гологофы

У бостонских парадников и дочь

Свою, мою ли правды не избави,

Я счастие искал, пустая ночь

Вкруг Царствия, поет о чем-то равви.

Мы ангелам равенствовали там,

Где ныне бдят костлявые уродцы

И тянутся к шафрановым листам,

И ждут, когда очнутся богородцы.

Что мертвых кармным тернием венчать,

Венечие их мраморы сокрушит,

Сколь некому ко Господу кричать,

Пусть нощь хотя рыдания не глушит.

Во здравие, во имя сатаны

Алкеи препарируют стихии.

Молчанием ягнят окружены

Останки невоскресшего мессии.

Но тьма подвластна свету, смерть природы

Есть смерти отрицанье. Словно оды,

Где тризну правят, яко божество,

Стоят кусты пред нами. Естество,

Состав их будет жить, и шелест крови

Разбудит бытие в сакральном слове.

II

А кто глаголет нынче, посмотри,

Друг Фауст, разве милые плутовки

Из царевой обслуги, словари

Давно пылятся туне, заготовки

Порфировых тезаурисов тще

Горят в червленой требе, не берутся

Хоть слово молвить знавшие, свече

Витийской стать и не куда, сотрутся

Тотчас огонем басмовых теней

Образницы, точеные виньеты

Исчезнут на муаре, а огней

Заздравных боле нет, куда сонеты,

Скажи, теперь Уильяму нести,

Каких желать от камен упований,

Подсвечники желтушные тлести

Устали нощно, будет и названий

Искать благих на рыночных торгах,

Звать культовыми юных графоманов

Пусть могут их пифии, о слогах

Небесных не ищи уже романов,

Письмо закончил Майринк, а propo

Ему Толстой и Грин еще вторили,

Шучу, шучу, а мрачный Белькампо,

Чем классиков он хуже, говорили

Всегда лишь с ангелочками певцы

Бессмертия, здесь возраст не помеха

Для творческого бденья, образцы

Зиждительства такого и успеха

Сиреневых архивниц череда

Верительно хранит, хоть Иоганна

Возьми к примеру, где его года,

Убельные висковия, слоганна

Трагедия была в закате дней,

Твоим какую люди называют

Известным всуе именем, ясней

Сказать, камены благо обрывают

Реченье на полслове лишь засим,

Когда урочно молвить нет причины,

Условий, либо хроноса, гасим

Скорее свечки наши, мертвечины,

Прости мне слово низкое сие,

Я чувствую присутственную близость,

Гранатовое рядом остие,

Но Коре не урочествует низость

И значит к здравной свечнице теклись

За речью нашей битые черемы,

Их ад прощать не будет, отреклись

Небожные креста, палят суремы

Сребряные и червные всё зря,

Сыночков, дочек, царичей закланных

Юродно поминают, алтаря

Прейти нельзя сиим, обетованных

Земель узреть, всегда они легки

На Божием и ангельском помине,

Обманем пустотелых, высоки

Для них в миру мы были, разве ныне

Уменьшились фигурами, так вот,

Огней финифть когда сточилась низко,

Видна едва, порфировый киот

Я вновь открою с образами, близко,

Далече ли те ведьмы, нам они

Теперь мешать не станут, поелику

Вослед их роям адские огни

Летят и шелем значат, будет лику

Святому есть угроза, Аваддо

Сам рыцарски налаживает сущность

Уродиц, в ожидании Годо

Те вечно и пребудут, а наущность

Иль пафос авестийский астролог

Возьмет себе по делу на замету,

Чермам небесный тризнится пролог,

Но держат их сословия, сюжету

Зело чуры не могут помешать,

Я, Фауст, выражаюсь фигурально,

Годо здесь только символ, искушать

Художника любого аморально,

Тем более духовного, финал

Деянья такового очевиден,

Один зиждится в мире идеал,

Толкуем он по-разному, обиден

Сейчас барочной оперы певцу

Молчания девятый круг, но требы

Мирской бежать куда, его венцу

Алмазному гореть ли, гаснуть, небы

Ответствовать не могут, за пример

Я взял случайность, впрочем, сколь пустое

Искусство это, пифий и химер

Пусть морит Азазель, ему простое

Занятие сие, итак, вторю,

Един лишь идеал, а толкованье

Вмещает формы разные, царю

Смешон колпачный Йорик, волхвованье

Дает порой нам истинный урок,

Порой его дарует жить наука

Иль десно умирать, бытийный срок

Есть действий распорядок, длится мука

Творца, темнеет греевский портрет,

А он еще и молод не по летам,

Влачит себе ярмо, тогда сюжет

Является вопросом и к ответам

Зовет, к священным жертвам, ко всему,

Зовущемуся требницей мирскою,

Дается коемуждо по письму,

Мирись засим с урочностью такою,

Пиши, слагай, воистину молчи,

Узрев пропасти вечного злодейства,

Алкают виноградные ключи

Бесовские армады, темнодейства

Сего опять вижденье тяжело,

Ответов на вопросы нет, а в мире

Тождественствует ложь любви, чело

Пиита пудрят фурьи, о клавире

Моцарта рдится реквиема тлен,

Каких еще мы красок ожидаем,

Что сплину идеал, кого селен

Желтушных фавориты бдят меж раем

И брошенным чистилищем, среда

Нас губит, добрый старец, помнишь если,

Сам пудрить захотел ее, тогда

Ему камены ясные принесли

Благое назиданье, чтоб писал

Божественного «Фауста», там хватит

И вымысла, и ложи, кто бросал

В Марию камни, вечности не платит,

Иные отдают долги, сейчас

Нам юношей всебледных не хватает,

Нет рукописей, списанных в запас

Архивниц предержащих, не читает

Гомер ли, Азазель новейший слог,

Пылает он, горит без свечек наших,

Платить, когда антихристом пролог

Небесный осмеян, за светы зряших

Адские, Фауст, будем ли, платить

Давно себе на правило мы взяли,

Но спит Гамбург, теперь нас выйдут чтить

Лишь толпы фарисейские, пеяли

Напрасно и платили по счетам

Напрасно, мы не знали в мире блага,

Алмазных мало тлеяний крестам

И света мало нашего, отвага

Дается мертвым столпникам, живым

Нельзя крестов поднять равно, пытались

Их тронуть мертвоцветьем, юровым

За то серебром гои рассчитались

Щедро с музыкой всяким, Гефсимань

Курения такого фимиама

Не вспомнит и кажденья, только глянь

Порфировые рубища меж хлама

Утварного валяются, в желти

Лежат громоподобные куфели

Собитые, гадюки отползти

Хотят от ободков красных, трюфели

Смущают ароматами свиней,

Те рыльцами их пробуют на крепость,

Для бальных обезглавленных теней

Достанет белых ныне, черных лепость

Оценят и вкусят царевны, их

На балы заведут поздней рогатых,

Успенных этих гостий дорогих

Легко узнать по платьям, небогатых

Стольниц тогда убранства расцветят

Соборных яствий темью, чаш громадой

Кипящею, архангелы почтят

Бал призраков, за мертвою помадой

Уста девичьи немы и молчат

Иные гости, это пировенье

Для нас горит и блещет, восточат

Огни свеченниц в мгле, соборованье

Урочное начнется, хороши

Приютов детки мертвые, церковей

Хористки, аще не было души

У князя ли, диавола, суровей

Ему сие вижденье, буде сам

И знает цену гномам рогоносным,

А призрачным барочным голосам

Перечить суе ведемам несносным,

Лишь свечи наши, Фауст, прелиют

Глорийное серебро по гравирам

Порфировым, лишь сребром и скуют

Височники, хотя бы по клавирам

Прочтут печалей злой репертуар,

Гуно сыночков мертвых вечеринки

Хоть на спор не оставит, что муар

Вспылавший, что горящие скоринки

Тлеением извитых свеч, одне

Мы присно, разве кадиши и свечи

Плывут, и лазер адский о вине

Искать взыскует истины и речи.

 

ОПРЕДЕЛЕНИЕ ГЕНИАЛЬНОСТИ

По Москве гуляют слухи о том, что на каких-то интернет-сайтах опубликована так называемая «Таблица Есепкина». Предполагается следующее. Во время написания «Космополиса архаики» гениальный литератор вынужден был изобрести, вывести некое универсальное уравнение, создать «рамку», позволяющую проверять (всесторонне) текстовую гармонию. В итоге автора культовой книги о загробном мире постигло разочарование, ибо проверки на соответствие условно-абсолютному качеству не выдержала практически ни одна строфа русской классической поэзии. Говорят, проверке подлежала лишь оригинальная поэзия. Действительно, скверный анекдот. Прозаические тексты, разумеется, никто не рискнёт подвергнуть алгебраическому анализу, в них, безусловно, содержится лексическая какофония, переводы также выносятся за скобки, а вот поэтическую Музу, право, жаль. Не секрет, поэты глухи к своему слову, уж если нечто написали, любят это смертельною любовью. «Ай да Пушкин…» -- невинный тонкоголосый возглас скучающего повесы. Александр Сергеевич хотя право имел на восторги. За Барковым он в силу дара облагородил поэтическую словесность, правда, от скабрезностей и в стихотворных текстах, и в эпистолах не удержался. Если Пушкин сумбурен и слаб, он слаб в сравнении. Когда появился «Космополис архаики», возникла (после более чем полуторавековой паузы) уникальная возможность сравнить канонические тексты «солнца русской поэзии» с иным эталонным письмом. Выводы пусть делают лингвисты, литературоведы. Ныне они явно обременены догмой, её тяжести возможно избавиться разве новому Белинскому. Но где современный неистовый Виссарион? Его нет, как нет и великой литературы.

Вспомним, гениальная критика всегда существовала в эпоху бытования выдающихся художников. Яков Есепкин – исключение, его «Космополис архаики» -- исключение невозможное, поэтому ожидать приятия гениального поэтического эпоса либо собственно литераторами-современниками, либо критиками нельзя. К тому же в абсолютной степени не ясна природа самой книги, до Есепкина русская литература даже опосредованно не соотносилась с античной каноникой, «Космополис архаики» по сути уничтожил и эту догму. Читайте, кто не читал, убеждайтесь: литературный феномен реален, материален, исчезнет в одном из очарованных (им же) мест Интернета, явится в другом. «Космополис архаики» посвящён странствиям, скитаниям по мирам, городам и весям, давно не существующим. И сам Есепкин суть очарованный странникъ, его полисы чудеснее нынешних и покрытых пеплом великолепных мировых столиц. Пожалуй, единственная связующая нить с реальностью – неотрицание торжества всемирного зла, в «Космополисе архаики» можно избавиться всего, только не предательства. Совсем не случайно рядом с главным героем здесь всегда присутствуют великие исторические «продавцы» (ударение на втором слоге), многие из них выходят на свет впервые как раз в книге. Клио их маскировала, Есепкин аккуратно снимает исторические флеорные маски. Даже не так. Не снимает их, но понуждает величайших замаскированных злодеев к снятию розовых шелков и прекращению маскарада. Постфактум, когда узнавание состоялось, все вновь равны, однако такое страшное равенство делается возможным в загробном мире. Не исключено, перенос действия в мир иной понадобился Есепкину для решения простой задачи, чтобы не утруждать себя необходимостью доказывать невеждам реальность отсутствия времени. Хронос повержен, действие не имеет начала и завершения. Помимо неутруждения игрою в бисер с глупцами, Яков Есепкин открывает перед Музою немыслимые возможности, он не только создаёт новейший лексический словарь и, в качестве его торжественной части, скорбный всечувственный тезаурис, а и с математической точностью ломает урочную тонику, меняет за Тютчевым местоположение ударений, безударные слоги обретают реквиемную ударность, результатом становится невероятное по эмоциональной мощи звучание Слова.

Эстетика «Космополиса архаики» за гранью выученных вековых уроков, открытые уроки Есепкина возносят их участников к безвоздушным высотам. Воздуха и для лёгкого дыхания в полисах нет, воздух нужен живым, царство теней уберегает всякого странствующего, скитальца небесного от губительной среды, преображая и обращая в собственную тень, по возвращении назад чудодейственный озон будет посвящённых беречь вневременно. И главное. «Космополис архаики» не стал бы вершинным произведением русской поэзии ещё при непременном условии: когда б не имел безупречной формы. Ах, оспорить бы приоритетность (кому, ну не Акунину ж с Пелевиным, да хоть кому – стилистов несть), не получается, канон и форма не позволяют.

Мария ВИНОГРАДОВА

 

Яков Есепкин

Фессалоникские оратории

Кто к небу кубки славы поднимал,

Повержен, твердь усеяли шеломы,

И латы лишь воитель не снимал,

Срастивший снегом наши переломы.

Печальна ль участь мертвых вояров,

Благих любимцев неба молодого,

Успенных ныне, бязевый покров

С себя еще не снявших, от второго

Пришествия свободных и вполне

Владеющих и памятью, и зреньем,

Державной воли пленников, зане

Рекрутами их видели, смиреньем

Довольные честным, временщики

У власти, а молчащие витии

Обман благословили и полки

Леглись, смертозовущие литии

Давно звучали в царствиях теней,

Живых и мертвых львов теперь забыли,

Чреды их ангелами вдоль огней

Понтонных нощно выведены были

В парафии святые, елико

Не имут сраму чести и таланта

Невольники мертвые, велико

Труждание их даже для атланта,

Готового небесности держать,

Смущая тьмы пигмеев немородных,

Хотя со львами вместе ублажать

Не стал и он бы слух жалкоугодных

Друзей коварных правящих семейств,

Царских фамилий спутников лукавых,

Властей всепредержащих, фарисейств

Затронных охранителей неправых,

О них лишь потому упомянуть

Пришлось, что были парии воспеты

Сие, могли при случае блеснуть

Известностью семейства, а поэты

Времен своих, вхождение во власть

Иль связи с ней считавшие за марку

Избранничества, пели им восласть

Пустые дифирамбы и подарку

Такому были обе стороны

И рады, и премного благодарны,

Одни таили мерзости вины,

Другие оставались небездарны,

А тождество подобное всегда

В истории находит примененье,

Не стоит, впрочем, нашего труда

И времени прозрачное сомненье

Готовность благородно разрешить,

Иные, те ли правы ли, не правы,

Не нам теперь суды еще вершить,

А здесь опять найдутся костоправы,

Какие ложи вправят остия,

Костыль ей экстатический подставят,

Иди себе и вижди, а семья

Помазанная, если не избавят

Ее от злолукавых этих свор

Урок и обстоятельства, до гроба

Крест связей тех и будет несть, в фавор

Чертей вводя, чарующая злоба

Их может главы царские вскружить,

Безумье выдать за пассионарность,

И как оборотней сиих изжить

Не ведает порою ни бездарность,

Ни истины оправдывавший жрец,

Ни вечности заложник посвященный

И с милостию царскою борец,

И знанием напрасным удрученный

Философ, чья утешная рука

Бумажные турецкие гамбиты

Легко тасует, царства и века

Мешая меж собой, одною квиты

Ошибкою оне, пугать ли им

Хоть легкостью такой необычайной

Царских сирен, о том не говорим,

Сказать еще, по прихоти случайной,

А, может, по умыслу, но иных

И более достойных вспоминаний

Извечных парвеню и неземных

Скитальцев, и творителей стенаний,

Кошмарных восстенаний мастериц

(Держать их на заметке нужно вечно),

В свиней, черных изменою цариц,

Спокойно обращавших, бесконечно

Сих париев не будем исчислять,

Но скажем, их в истории и теней

Скользящих не осталось, выселять,

Гляди, из рая некого, от сеней

Шафрановых и терпкостью своей

Лишь с винами бургундскими сравнимых,

Лиется, Марсий, свежесть и, ей-ей,

Еще псаломов, Господом ревнимых,

Мы сложим звуки дивные, в одну

Визитницу прелестно их составим,

Камены зря несносную цену

Побить стремились, буде не убавим

Теперь ее, одне лишь небеса

Внимать способны будут псалмопенье,

Еще мертвые наши голоса

Услышит не подвальное склепенье,

А небо, хорошо иль ничего

О мертвых и нагих, и об убитых

И ведемами проклятых, того,

Что зреть далось в терниями совитых

Червовых кущах нам, не перенесть

Вчерашним и грядущим небоборцам,

Варварские музеи аще есть

На свете этом, резвым стихотворцам

Туда спешить быстрее нужно, там,

Быть может, хоронители блажные

Лелеют кисти наши и к щитам

Тяжелым крепят бирки именные,

И в сребро недокрошенных костей

Глядятся, как черемы во зерцала,

Гербовники временных повестей

Листают, наша кровь им премерцала

Единожды оттуда, блядей тще ль

Сейчас терзает цвет ее укосный,

В крысиную оне хотятся щель

Завлечь бесценный светоч небоносный.

Восчаяли мы верою святой

Смертельное вино сиих разбавить,

За то и рассчитаемся тщетой,

Ошибку эту, Боже, не исправить.

Приидет Демиург ли ко Отцу,

Велит ли Тот оспаривать глумленье,

Мы ж сетовать не будем, по венцу

Всяк имеет, вот наше искупленье.

Блаженствуют во лжи временщики,

На балованье отданы свободы,

Ко жертвенникам клонит кто штыки --

На смерть одну слагающие оды.

Расплатятся еще за срам потех,

Нет роз в гробах, не было и любови,

Пускай виждят Колон, он полон тех

Розариев, горевших вместо крови.

(Зарегистрируйтесь или Авторизуйтесь)

 

ЕСЕПКИН. АНТИКВАРИАТ

* Пока Андрон Кончаловский сочинял статью «Страх – основа свободы», а Никита Михалков на своем юбилейном вечере в гордом интеллектуальном одиночестве исполнял маргинальный шлягер из репертуара «Любэ» читательская интернет-аудитория «Космополиса архаики» увеличивалась безотносительно доминирования российского масскульта. Культовая неоантичная трагедия покоряет зияющие постсоветские литературные высоты с головокружительной быстротой.

Если снег на вершине, он может превратиться в лавину (тогда Кармадон какой-нибудь пиит легко зарифмует с Армагеддоном). Литературный Эверест – «Космополис архаики» -- заснежен, лёд читательских сердец давно растоплен, ан снег по-прежнему плотно закрывает Джамалунгму, туда практически невозможно добраться, а напудренные издатели не устают смотреться в текущий глянец. Ну и Нарциссы! Хотя, разумеется, брутальное величие не всякому по бедной несоразмерной душе. Что в глянцевых зеркалах за отражения мелькают, с кем современные недоросли двоятся рядышком, не с эриниями ль? Впрочем, для мелкого имеются лужи, звать сюда Алекто не стоит, Блез Паскаль сие живописал. Есепкин, создавший новую литературную Вселенную, вряд ли пожелал бы видеть ещё иные картины, помимо бессмертных сумрачных мегахолстов. Его ждут другие зеркала, благо Замок «Архаики» более реален и велик, нежели бесчисленные альтернативные ландшафтные миражи и урбанистические химеры. Архаистика Есепкина действительно навсегда, кто книгу прочёл, начал читать и даже почитывать бегло, её не обменяет в Интернет-библиотеке, золотом не разбрасываются. Наши невежды, в издательских домах прозябающие, тщетно тризнят великосветскостью, манерничают, а то кривляются перед иерархическими зеркальницами.

«Чума на домы их», -- изрёк один из спутников автора «Космополиса архаики», путешествующего по адским областям. Есепкин подметил, между прочим, нечисти, процветающей на Земле, совсем необязательно не отражаться, зеркала вполне её и отразят, это будет мираж, но вокруг всё обман, «чего гнилой уж кровушкой плескать?» Маскирующийся присно различим, заметен, хотя сам того не ощущает, вспомним о платье голого короля. Гениальный писатель не мог сего, да и всего вообще не предусмотреть, пророк предвидит. «Псалмы» в полном объёме из пророчеств, частию более конкретных, чем центурии. Нострадамус шифровал, Есепкин взлетел над фактурикой и простейшим языком объяснил десятки, быть может, сотни загадок, мучивших человеческое общество веками, его гипотезы фантасмагоричны и верны одновременно. Феномен «Космополиса архаики» в сочетании сенсационного логоса и надмирного слога. Доесепкинская поэзия страдала немощью структурной, многие гении не удосуживались изложить мысль, пусть банальную, в каноне, здесь все – примеры блуждающего косноязычия («а ты красуйся, ты гори…», культовый Анненский несовершенен до слёз, Пушкин, помаячивший в тумане легкодумия, совратил буквально каждого грядущего рифмотерпца, начиная от инфантильного Лермонтова, мнимой воздушностью, ложной каноникой, распространившейся из Франции, и т. д.). «Космополис архаики» впервые дал России поэтический художественный эталон. Книгу возможно рассматривать, изучать под микроскопом: количество изъянов на уровне компьютерной погрешности. Удалите перманент с Мраморной Маски Шекспира, увидите Есепкина, придайте Бродскому тяжести, брутала Александра Исаевича (лакировщика по Шаламову), узрите Есепкина, вызывайте ломкие тени Мильтона, Элиота, Алигьери, величайших певцов «потустороннего», вновь фигура Есепкина отразится в вечном. Зеркало всегда одно, вечно в нём (pro memory) великие и пребывают.

Марта ЭППЛЕ

 

Яков Есепкин

Оцветники Сеннаара

Отпустит Боже черные грехи,

Заплачет над убитыми Георгий,

И кровь сию архангелы в мехи

Сольют и сохранят для темных оргий.

А что еще привратникам хранить,

Великие святыни источились,

Жемчужную путраментную нить

Востянуть за Аид и не потщились.

Есть ангельскому бдению предел,

Нельзя его минуть в земные сроки,

Уйдем скорее, Марио, от дел

Иль вспомним византийские уроки.

Не стоят мессы наши времена,

Что десным это мелкое коварство,

Мы кровию святили имена,

Чтоб прочились державие и царство.

Но тщетен героический пример,

Когда серебро с остиев лиется

И вычурные замки у химер

В плену, и див тристия чурно вьется.

Звучит еще пленительный мотив,

А музы нарицательными стали,

Нецарственный теперь инфенитив,

Мистерий уморительны детали.

И как бы новый Чосер превоспел

Терцийские левконии и астры,

Штиль готикский давно оторопел,

Вертятся вкруг какие-то пилястры.

Нельзя, увы, гекзаметры слагать,

Певцы ночные патиной оделись,

Божественный глагол изнемогать

Устал и флики нынче согляделись.

Скабрезно вышел бастровый графит,

Хватилось разве суего витийства,

Дает обеты веры неофит

И туне клясть кабалы византийства.

Смешно им потакать, смешно и речь,

Лишь можно избежать реминисценций,

Аромы экстатичные сберечь

В черемуховых сумраках каденций.

Точат весной строфические тьмы,

Крысиные певцам внимают ушки,

Диавольской басмовой тесемы

Достало на пошейные задушки.

Герои где -- в земле они сырой,

Выходят на панели даже вдовы,

Когда бессмертье гонят через строй

И меряют холстинные обновы.

Подтечные их складки тяжелы,

Жалки и подаянья даровые,

Но смертники содвинули столы

И мелом обвели багрец на вые.

Еще настанет время пировать,

Чудесные тогда преображенья

Отметим, суе венчики срывать

Чермам с пиитов, чтящих пораженья.

Иного быть не может, велики

На требницах славянских эшафоты,

Пускай хотя узрят духовники,

По ком точились красные киоты.

По ком рыдали серебром в миру

Венчанные изнеженные дивы,

Их слезы вечно сернистую мглу

Точить должны, где резвятся Годивы.

Там пышные летают в небесех

Горящие слепые махаоны,

Приветствуют блаженствующих сех,

Записанных церковными в рахмоны.

Летиция, я буду меж теней

Ущербных, ты легко меня узнаешь,

Серебра и порфировых огней

В адницах мало, их ли обминаешь.

Равенствовать сейчас одним царям

И будем, ждут пускай своих надежей

Успенные когорты, к алтарям

Бредя за неким аспидным вельможей.

Секрет великий мне открыл гонец

Стенающий и нет ему равенства,

Здесь храмом полагается венец,

А там смешны обманы духовенства.

Есть ад, адница, нет и чистеца

Возалканного, макового рая,

Обман такой алмазнее венца,

Неживы мы, одесно умирая.

Лишь адники вершат свой приговор,

За ними князь сапфировый играет

Судьбами – и окончен разговор,

Святой урочно втуне умирает.

Столпы александрийские теперь

Позорнее холопских распинаний,

И огненный еще троится зверь,

И время не пришло воспоминаний.

Нас вспомнят поименно, во холстах

Подставят наши лбы под поцелуи,

И пусть горят на ангельских перстах

Невинной крови стонущие струи.

 

«КИПАРИСОВЫЙ ЛАРЕЦ» В «КОСМОПОЛИСЕ АРХАИКИ»

«Вкруг повинных голов не горят ободки»

«Космополис архаики», 3.2. Псалмы

В своё время Саше Соколову повезло, его «Школу для дураков» заметили, Набоков был благосклонен, «Ардис» выспренне предложил печатные услуги, блуждающие звёзды не отвернулись и не покинули орбиты. «Постмодернист и новый классик» обрёл известность. Повезло тому же Бродскому, поскольку равнозначных по таланту певцу с брегов Невы было (даже во временном пространстве) достаточно, вспомним отчасти искусственную питерскую школу. Ещё одного среда не загубила. А могла. Когда Иннокентий Анненский упал на Царскосельском вокзале и более не очнулся, Блок обронил: «Ещё один». Анненский не знал прижизненной славы. Венедикт Ерофеев, эпитафически венчая поэму «Москва-Петушки», со свойственной хроническому алкоголику поэтичностью записал (примерно) – и более не вернусь в него (сознание) никогда. Чтобы перст судьбы указал на живого классика современникам, требуется стечение обстоятельств, кои априори не могут с т е ч ь с я . Сегодня «Космополис архаики», до сих пор не вышедший из интернет-андеграунда, определяет состояние русского глагола. Культовую книгу, собравшую читательскую аудиторию в несколько сотен тысяч человек, некому издать по банальной причине – её некому заметить. Только символически равный мог убить картавящего Мандельштама, только равный по величию мог бы увидеть гигантскую Жемчужину. Ни равного, ни равных нет. В самом деле наивно полагать, что в издательствах заседают имеющие влияние персоналии, находящиеся в согласии с поруганным Советами глаголом. Есепкин идёт железным путём к бессмертию, иного пути нет. Мы ведь не знаем лучшей литературы, гениев лингвистики всегда останавливали «леворукие палачи». Трюизм (лучшая литература не написана) неочевиден для гуманитарной элиты, однако трюизм этот есть норма, точнее, определение нормы парадигм искусства. Автор «Космополиса архаики» придал русскому литературному глаголу современное всемирное звучание, он л е с с и р о в а л трафаретный язык и создал новый, не повредив генеалогических, этимологических корней, но совершив невидимую глазам современников великую лингвистическую революцию. На определённом этапе Ницше дошёл до «Казуса с Вагнером», Есепкин революционный манифест, насколько известно, не сочинил, теоретически не обосновал литературный практикум. Исполать молчанию. Интересно, горят ли «ободки» вкруг несоклонных голов элитных тетеревов-словочеев?

Культовый «Космополис архаики», ставший эталонным интернет-бестселлером за несколько недель, продолжает собирать огромную читательскую аудиторию во временной патриархальности, в среде унылого очарования. Характерным представляется то обстоятельство, что элитарная книга объединила рафинированных художественных интеллектуалов и массового читателя, приученного адептами современной издательской политики к потреблению литературного эрзаца, утренних и вечерних романов, зачастую являющихся плодами компьютерного программирования.

Почитатели шедевра неоготики не унывают, очаровываясь. И всё же пока преждевременно говорить о мировой премьере великой книги, всемирные промотуры «Чайки», «Кода да Винчи», «Поттерианы», «Тринадцатой сказки», «Полнолуния» и иных сочинений, впоследствии имевших коммерческий успех, превентивно капитализировали немалые суммы потенциальных книжных инвесторов. «Космополис архаики» впервые в новейшей истории являет уникальный образец мировой популяризации, происходящей действительно «поверх барьеров», без использования капиталовложений и олигархической поддержки. Такое возвышение идентифицирует цокольную природу могучих издательских корпоративов.

Юлия СОЛОНОВИЧ

 

Яков Есепкин

Оцветники Сеннаара

Солиственное золото веков,

Публичку в термоядерном просторе

Лелея, от готических оков

Замковые цари избавят вскоре.

Опять присобираются без век

Святые мертвецы в топазных залах,

Чтоб глиняные куклы картотек

Сыграли на мелованных кимвалах.

Земли варварской чудный Парфенон

Возносится вне города и мира,

И терем кафкианский отражен

На цинковой доске его эфира.

Давай, Вергилий, адницы свое

Оставим на короткое мгновенье,

Гранатовое может остие

Мерцать еще без нас, отдохновенье

Даруется носителям огней

Басмовых в темном аде, чаровницы

Прекрасные ристалище теней,

Смотри, внимают, ведемы червницы

Свитые наспех бросили, глядят

Ревнительно сюда, а наши дивы

И ждут лишь, не пиют и не ядят,

Их царские осанки горделивы,

Ланиты, мелом красным упиясь,

Возвышенно горят, они внимают

Собранье, над которым, превиясь

Легко, струится нега, поднимают

Ее наверх воздушные столпы,

Туда, туда, к вершине коллонады,

А ниже книгочейные толпы

Всеправят бал, такие променады

На благо им бывают, но редки

Замысленно они, век на три делим,

Число времен имеем, велики

Меж встречами разрывы, туне целим

Высоко мы, небесные лета

Иное принимают исчисленье,

Мишени бьются низкие, тщета,

Соломон, вкруг, суетность, но томленье

Сейчас не помнить время, царичей

Урочно ждут царевны меловые,

Им бал не в радость будет, сих парчей

Червонных и желтых еще живые

Не видели, а те сидят и вниз

Точат о неге бархатные взоры,

В парче и злате глиняном, каприз

Играй быстрей, Никколо, разговоры

Сейчас не нужны дивам и теням

Благим, в сиренях книжные гурманы

Резвятся пусть, восковым огоням,

Сопирникам чудеснейшим романы

За яством пересказывают, их,

Не всех едва, в миру любили этом,

Теперь, узри, в сплетеньях дорогих

Свечные фолианты, силуэтом

Здесь каждый узнаваем, разве мы

Любви земных царевен белоликих

Не ведали еще, хотя сурьмы

Свечные присно в чаяньях великих

Сребрили взором, битые персты,

Гвоздимые иродами, претляли

Червным тем воском, благость нищеты

Узнав, на звук один определяли,

Где истинности голос, где лишь хор

Черемный, посмотри, оне толкуют

О нас еще, те ведемы, их ор

Я слышу и чего ж теперь взыскуют,

Червницы с ними, серебро свое

Мы ходом крестным Господу принесли,

Гранатовое тлится остие

Под нами, только бдят царевны, если

Сейчас мы не явимся, в ады к нам

Направятся они, я верю, девы

Прелестные, рядитесь, дивным снам

Таинства доверяйте, были где вы

Не важно, коль теперь нас дождались,

Встречайте мертвых царичей желанных,

Эфирных мужей, десно пресеклись

Очницы наши, взоров долгожданных

Огни красой немирною своей

Нимало не щадите, но взирайте

На музами избранных сыновей

И доченек мертвых преубирайте

Лишь мелом красным, златом и сурьмой,

Их северные песни с вами будут,

Алкать иного суе, но чумой

Тлеенья встречу эту не избудут.

[attachmentid=25023]

(Зарегистрируйтесь или Авторизуйтесь)

 

ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ АЛИГЪЕРИ

Интернет предполагает краткость, стилистический лаконизм, поэтому сформулируем идею в нескольких фразах. Солженицын сегодня выглядит несгибаемым романтиком, его убивала железная эпоха, а он взывал к соотечественникам. Жизнь не по лжи не удалась, вернее сказать, такую жизнь отвергли миллионы и миллионы тюремщиков и жертв, разменяли на жизнь взаймы. Да Б.-г с ней, с деспотией, пусть в художественных каверах убивает ворон. Деспотию отпевали в Нобелевских лекциях и Солженицын, и Бродский, но бессмертна черма. Даже малочисленная диссидентская фронда узнала цвет измены, предательства идеалов. Кто смелый и живой – рвануть по-русски нательную сорочку, не боясь возможного проявления на плече жёлтой лилии? Умерли (с ударением на втором слоге). Рамена живущих не раздавливаются крестами. Романтизм Солженицына, разумеется, условен и детерминирован статусом Писателя. Кто-то обязан являть эталон. Солженицына вынудили к героике, из Бродского вылепили Поэта, следует заметить, равновеликих ему по таланту хватало и в ближнем поэтическом круге.

Солженицын принял закал Вечности в круге первом, чего достало на жизнь и остаток Бытия. Духовника России Сахарова закормили-таки насильно отравленными питательными бульонами красной Москвы. Всё, духовных столпов несть, одни Александрийские и Владимирские. Этим летом случилось чудо: Россия обрела надежду, появился новый великий Писатель. А подобное казалось невозможным. И вот он пришёл и говорит, но его плохо слышно, наплыва читателей не выдерживают Интернет-сайты, а красная Москва вновь безмолвствует, изображая охоту на ворон в экстерьерах сталинского ампира. Сцена батальна, задействованы в ней верхние слои социальной пирамиды, те, кому на Руси жить хорошо. Опубликованный в Интернете «Космополис архаики» за несколько недель сделался легендой, культовой книгой. И книга сия не издана, очевидно, богатой самородками России Нобелевская премия по литературе не нужна, приелись Нобелевки, не заменить ли их привычным супом-пюре, которым щедро потчуют соседей и читателей мастера культуры. Ерофеев собирался последним заплакать на поминках по советской литературе, время пришло, только поминать впору русскую словесность, её падение достигло дна колодца, того самого колодца из «Сталкера», камень, брошенный в него Писателем, долетел, камень – могильный. Что ж, ещё эксперимент, однако далее падать некуда.

«Черма», нами упомянутая, из словаря «Космополиса архаики», Есепкин ввёл в обиход гигантское количество новейших лексических образований, взнесших образность «нечеловеческой музыки» слога Песни песней на ангельскую высоту. Если действительно пифии (чит., губители, адники в человеческом обличье) были у Богоматери (одна из статей о книге), вероятность их последующего низвержения в Ад мала. Алтарное письмо великого Поэта трансформирует реальность и ирреальность, бессильно разве перед ослеплением, немостью, глухотой современников, т. к. те частию притворились слепоглухими. Мессир мог бы позвать Бетховена в башню с венецианским окном для игры в бисер с притворцами, к чему? Притворство есть выбор. Многие представители земной фауны притворяются мёртвыми, дабы выжить. Есепкин – певец неземной материальности, здесь его некому ни спасать, ни щадить. Здесь же нельзя и ошибиться. Если величайший литературный подвиг не оценивается призванными к оценкам, равно их тайная вечеря впереди, в вечном. Солженицын ошибся, пророков будут убивать всегда. Будут и лгать об их кончине, клеветать на жизнь. Наверное, Виктору Ерофееву время поплакать в «Апокрифе» над словом в глянцевом мусорнике, благо, поминки по с в е т с к о й литературе никто не устраивает.

Существуют нации, народности и народы, склонные к предательству. Это не означает ровным счётом ничего, это данность. Б-гоизбранный народ праздновал распинание своего Сына, когда высокие римляне плакали. И что. «Космополис архаики» стал главной художественной сенсацией времени, время над ним и глумится, не декаданс, обморочный упадок в русской литературе. На червной (по Есепкину) Руси в избытке повыбивали младенцев, избранных в пророки, у всех нас мальчики кровавые в глазах. Пока не поздно, очнись, Левиафан-издатель, будет поздно – с Пилатом пойдёшь лунной дорогой. Одни церковники, упоенные есепкинскими псалмами, теперь способны «кровавую блевоту прелить со чёрных колоколен» перед падением и вознесением. Сильные мира в каморах и конурах (с ударением на втором слоге) просиживают, проседают, с дубами бодаться нейдут ни великаны, ни тельцы, силовикам ли расслышать: «а это что за дура» Боратынского, Истину увидевшего в духовной грязи? Утро царя Ирода тем и знаменито – дворцовые палаты отмываются от грязи и крови начисто.



Диомид БЕНЕДИКТОВ

 

Яков Есепкин

Порфировые сильфиды

Помимо снега, врезанного в рунь,

Помимо вод небесного прилива

Ничто здесь не сохранно, вновь июнь

Поманит вечность роскошью порыва.

Весна, весна, легко тебе гореть

Над куполами, в мороке простора,

Сердец еще нетронутую треть

Клеймить сусальным золотом собора.

Иные в небесах мечты парят,

Другая юность в нети улетает,

Висячие сады пускай дарят

Листы ей, кои Цинтия читает.

А мы пойдем по темным царствиям

Скитаться, по истерзанным равнинам,

Юродно бить поклоны остриям

Крестов и звезд, опущенных раввинам.

Как в жертвенники Пирра, в тьмы корвет,

Вонзятся в купол славы снеговеи,

И новых поколений палый цвет

Окрасит кровью вербные аллеи.

Пойдем, нас в этом сумрачном лесу,

Какой теперь зовется Циминийским,

Ждут фурии чурные, донесу

К читателю, ристалищем боснийским,

Скандалом в государственных кругах,

Затмивших круги дантовского ада

Иль сменой фаворитов на бегах

У Фрэнсиса, а то (веков награда)

Известием из Рима о суде

Над орденом невольных тамплиеров,

Точней, об оправданьи их, нигде

Святее нет суда для землемеров

И каменщиков тайных, славы лож

Масонских не ронявших без причины,

Чем в славном Ватикане, надо все ж

Сужденье прояснить, зане личины

Иные и известных помрачней

Терзают без того воображенье

Читательское, треба наших дней

Порой такое голоса луженье,

Уныло вопиющего в нощи

Пустой и беспросветной заявляет,

Картин (их в каталогах не ищи)

Мистических такое выделяет

Порой средоточенье, что ей-ей,

Уместней разобраться в апокрифах

Времен средневековых иль полей

Элизиумных, рдеющих о грифах,

Слетающихся тучах воронья,

Посланников аидовского царства

И вестников его, еще жнивья,

Винцентом печатленного, дикарства

Засеявших, итак, скорей туда,

Читатель дорогой, где нас черемы

Извечно ждали, где с огнем следа

Не сыщешь человеческого, темы

Рассказа не меняя, устремим

Свои благие тени, а собранье

Прекраснейшее буде утомим,

Тотчас замолкнем, скопище баранье,

Увы, предолго зреть нам довелось,

Пергаменты козлиные и рожи

С рогами извитыми (извилось

В них вервие само, которым ложи

Патиновые с ангельских времен

Опутывали слабых или сильных

Мирвольным духом, их синедрион

Достойно в описаниях сервильных

Оценивал), те роги и самих

Носителей отличий адоемных

Сейчас еще я вижу, теми их

Числом нельзя уменьшить, из проемных

Глядят себе отверстий, а двери

Захлопнуть не могу я, чрез сокрытья,

Чрез стены лезть начнутся и, смотри,

Пролезут мраморные перекрытья,

Пускай уж лучше рядом усидят,

Их жаловать не нужно, а восковье

Сих масок зримо, пьют ли и ядят,

Морочное сиих средневековье

Мы сами проходили, днесь призрак

За призраком эпохи синодальной

Глядит и наблюдает, рыбий зрак

Из Таврии какой-нибудь миндальной

Мерцал и мне, а ныне средь иных

Собраний забывая гримы эти,

Грозящие ристалищ неземных

Ложию оскорбить святые нети,

Я истинно ликую, пусть оне,

Адские переидя середины,

Калятся на божественном огне,

В червице мелованные блядины

Теряют перманенты, восковой

Маскир свой чуроносный расточают,

Оскал доселе беломеловой

Сочернивая, внове изучают

Рифмованного слова благодать,

Дивятся, елико сие возможно

В сиреневых архивах пропадать,

Удваивать и множить осторожно

Искусственный путрамент, картотек

Гофрированных кукол восхищенью

Честному наущать, библиотек

Избранниц к достохвальному ученью

Вести и подвигать, и зреть еще,

Как в томы эти Герберт Аврилакский

Глядит с архивниц, паки горячо

Сирени выдыхает, огонь флаккский

Приветствует и пламена других

Пылающих одесно духочеев,

Уверенней парфюмов дорогих

Аромат источающих, ручеев

Сиих благоуханную сурьму

Пиет, не напиется вместе с нами,

Всесладостно и горькому уму

Бывает наслажденье теми снами,

Какие навеваются всегда

Безумцами высокими, именных

Их теней роковая череда,

Смотри, из областей благословенных

Движится и течет, вижди и ты,

Читатель милый, эти облемовки

Чудесные, бежавшие тщеты,

Горящие о Слове, черемовки

Тщетно алкают виждений таких

Ссеребренными жалами достигнуть,

Нет лессиров хотя диавольских

Теперь, чтоб выше лядвий им напрыгнуть,

В былом очнуться, снова затеплить

Слезою мракобесные свечницы,

Начать гнилочерновие белить

Души бесовской, через оконницы

Стремиться в духодарческий притвор,

Лукавое хоть Данта описанье

Грешников и чудовиц, мерзкий ор

С правдивостию схожий, нависанье

Черемных теней в сребре, на гвоздях

Точащихся превешенных, горящих

Юродно тлеться будет, о блядях

Пока довольно, впрочем, настоящих

И стоящих литургий красных свеч

Давай претлеем, друг и брат, патины,

Китановый оставим аду меч,

А с Дантом за родные палестины

Идя иль с духоборником другим,

Давай уже разборчивее будем

В подборе вечных спутников, нагим

И мертвым, аще только не забудем

Скитания надмирные свои,

Мученья без участности и крова,

Медовые отдарим кути,

Пылания зиждительного Слова,

Нагим и мертвым, проклятым гурмой

Увечной и неправой, порицанью

Отверженным, по скрытой винтовой

Лестнице, не доступной сомерцанью,

Опущенным в подвалы и засим

Каким-то ядоморным и дешевым

Отравленным вином, неугасим

Творительства огонь, героям новым

Даруются пылание и честь,

И требнический дух миссионерства,

Нельзя их также времени учесть,

Хоть черемные эти изуверства

Продлятся, вспомнил снова их, но мне,

Я верю, извинит читатель это,

Мы, право, забываем о зерне,

Путем идти каким, пока воздето

Над нами знамя славное камен,

А те, смотри, уж Майгеля-барона,

Червонка их возьми, к себе взамен

Эркюля тщат, горись, эпоха она,

Безумствия черемниц в серебре,

Желтушек празднословных ли невинный

Угар преизливай, в осенебре

Палатном расточительствуй зловинный

Сим близкий аромат, свечей витых,

Кровавою тесьмой, резной каемкой,

Сведенной по извивам золотых

Их маковок вдоль черственности ломкой

Краев узорных с крыльями синиц,

С тенями, подобающими замков

Барочных украшеньям, чаровниц

Пленявших картотечных, тех обрамков

Картин дорогоценных мы равно

Во аде не уроним и не бросим,

Цимнийский сумрак червится давно,

Его и свечным течивом оросим.

 

ЗНАМЕНИЕ

Точное, едва не алгебраическое построение «Космополиса архаики» не просто свидетельствует о его внутренней симметрии, но и подтверждает известную аксиому: все совершенные образования программируются на цифровом уровне. Такова Вселенная, таковы её составляющие, в том числе – образцы искусства. Теоретиками вопрос ставится иначе, а именно: под каким углом зрения рассматривать и детализировать грани проблемы. В некогда знаменитом бестселлере «Левая рука тьмы» (переводы названия книги разнятся) была совершена попытка взглянуть на ситуацию через мистическую линзу, однако в данном случае на результат повлиял жанр, близкий к массовому фэнтази. Можно вспомнить Белькампо и «Третью руку», вообще всю австро-немецкую мистическую школу, многое другое. «Космополис архаики» даёт глобальное представление о вселенской симметрии, её низших звеньях, предметах искусства в мистико-философском контенте. Разделы книги в принципе равноустроены, всё же наиболее тяжелы и надрывны «Псалмы». Кстати, этот полис, как прочие, выстроен исключительно точно. Яков Есепкин, обронив характерное «леворукие всех палачи зарубили», очевидно, намекает на библейскую этимологичность л е в о г о. Слева – Смерть и её проводники. Обернёшься влево, увидишь, кто пришёл за тобой. В одном из номерных псалмов сказано: «И венец Его немощно тлеет: это золото наше горит». Золото и кровь бытия наподобие сообщающихся сосудов, они перетекают, трансформируются, превращают Искусство в Бытие, а Смерть во Спасение.



Игорь ЦВЕТКОВ

 

Яков Есепкин

Порфировые сильфиды

Образный только свет нас призовет.

И звезды воспылают нелюбовью

К свергателям всебожеских высот,

Их выспреннему всуе богословью.

Веками ложь непросто отличить

От истины высокой, солидарность

Являя обоюдную, учить

Брались толпу мессия и бездарность,

Сказители тождествовали им,

Но черни с властным родом ненавистен

Певец любой, зиждительствам благим,

Чей умысел открыто бескорыстен,

Один дарован временем удел,

Одни судьбой подобраны вериги,

Из царствований множества и дел

Слагаются магические книги.

Не чаяний приветствует народ

Спасительную требу, но коварства

Всеядного гниющий чает плод,

В том прочие мирского государства.

А веры крепость иродам страшна,

Поэтому ль живого страстотерпца

Бытийностью доказана вина,

Векам оставит он лишь пламень сердца.

И нынее, Лукреций, посмотри,

Причастность есть царица доказательств,

Участвовал, тогда не говори

О Бруте и сакральности предательств.

Тем был убит взыскующий Гамлет,

Предательства нашедший и обмана

Мистические связи, тем валет

Снедает дам пикового романа.

Велик изменой черною всегда

Скупой на подаяния властитель,

Величию сопутствует нужда

В свидетельствах и праздный нужен зритель.

Чернь горькая внимает суете,

Скрывающейся ложи и пороку,

Плодя себеподобных в нищете,

К иному не готовая уроку.

Засим отраву красную разлив

По лядвиям чернильниц легковесных,

Выводит время свой императив

Софистики и чаяний словесных.

Они ли стоят червных наших свеч,

За сими вечность патиною тлится,

Мы розовые лилии о плеч

Крушне явим и смысл определится.

Как истинно уродцев обелить,

Одним, скорее, адовым уголем

Разметить можно их и разделить,

Чтоб лучше доустраивался голем.

Бессмертия певец не избежал,

А чашу не восполнил кровотечьем,

Соперстием ее не удержал,

Претлил язык лукавым велеречьем.

Божись теперь, Ирод-золотоуст,

Сверяй труды каратом и отвесом,

Молитвенник бери, елико пуст

Изборник, недочитанный Зевесом.

Неправие свое осознают,

С любовию встречаясь, бесов теми,

Пускай еще летают и пеют,

Хмелятся и юродствуют над всеми.

Почто святые веровали им,

Сердца губили мороком литаний,

Во лжи юдоль, теперь дано другим

Дослушать смутный хор соборований.

Ответствовать за что нам, а беды

Не выместить и там, где блещут нети,

Гнилую кровь, давай, сейчас в сады

Понурые вольем, в деревья эти.

Пусть глухо наливаются они

Смертельной четверговою отравой,

Злочерную листву клеймят огни

Пред падью отраженной и лукавой.

Сама ведь ты судьбы хотела сей,

Глаголы берегла для переписки

С архангелами, вот и лицезрей,

Как ищут Вии нас и Василиски.

Блаженные не ведают о том,

Морочны сколь посмертные лобзанья,

Над басмовым твоим успенным ртом

Не вздох парит, но призрак истязанья.

Нам в гребневой сурьме не возлежать,

Быть может, за распятие мечтами

Позволит Бог, прощаясь, руки сжать

Кровавобелоснежными перстами.

 

МУЗЫ ИЗ ТАРТАРА

«С мертвым Лазарем, Идой ли нам

Предстоит допивать медовицы»

«Космополис архаики», 2.1. Потир

«И твердь крепка, не в сей лукавить,

Хоть презлатятся кровь и митры»

«Космополис архаики», 3.2. Псалмы

Невероятное сделалось очевидным. Автор «Герники Есепкина» с удивительной точностью обозначил временные детерминанты предстояния «Космополиса архаики». Появление вершинного «русскоязычного» монументального письма совпало со временем российской гуманитарной катастрофы. Александр Зиновьев пошучивал в «Катастройке» (homo советикус, человек, закаленный высшей советской гуманитарной средой и университетскими интригами), Есепкин, очевидно, не нашёл в себе сил даже для иронии и заковал системный катастрофизм в трагические, едва не коринфские латы. Новейшая русская Герника войдёт в историю мирового искусства, с этим ничего нельзя поделать. Великие честны, поскольку лукавить не способны. Каждая запятая, каждая точка в «Космополисе архаики» на месте, которое никак нельзя изменить. Разумеется, возможен оптический обман, как частность, но в массе читатель ошибиться не может, пейзажи неоготического полотна, бесчисленные натюрморты, пастели, этюды выносят шум и ярость лобных мест, красных площадей России к подножию вселенской Голгофы. Надрывный, а порою монотонный речитатив Есепкина выигрывает в сравнении и с библейскими эсхатологическими иносказаниями.

Дежа вю. Давайте вспомним: в Каролинском университете оглашаются имена новых лауреатов Нобелевской премии, на несколько дней внимание мировой общественности приковано к Стокгольму, элиты чествуют своих светочей. Весьма условно нобелевская неделя началась со скандала (шведские академики «забыли» российского учёного либо тот по объективным причинам не попал в номинацию – вопрос). Который год Россия созерцает мир и Стокгольм, словно падчерица бал в благородном семействе. Лауреатство достаётся США, Великобритании, Израилю, другим странам. Минувший год мог ознаменоваться по крайней мере русским литературным триумфом, но правопреемница СССР вновь упустила исторический шанс. В Интернете уже опубликован «Космополис архаики», за считанные дни ставший всемирной художественной сенсацией. Великую книгу следовало всего лишь издать, сотни российских корпораций до сих пор разбираются между собой, кто же осуществит издание. Автор «Космополиса архаики» Яков Есепкин, отказавшись от зарубежных предложений, явил пример духовного подвижничества, он ожидал реакции на Родине и пропустил 2009-ый год. Всем известно его обращение к Д. Медведеву, многим – комментарии, в частности, Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям. Вообще «Космополис архаики» уже невозможно было не замечать, книга-сенсация, признанная венцом Золотого и Серебряного веков отечественной литературы, извинение за тавтологию, стала известна властям, ведущим политикам, элитам, собственно литераторам. «Космополис архаики» («хоругвь интеллектуальной литературы, эстетический Эверест») и сегодня устанавливает рекорды по скачиваемости из сети, его читают всюду, книга делается настольной для читателей с абсолютно разнородными предпочтениями.

Тем паче, ещё более удручающей выглядит ситуация теперь, следует полагать, история с «Космополисом архаики» войдёт в российское художественное летописание в качестве позорной жёлтой страницы. Несомненно, при сохранении статичности в 2010-ом, последующих годах автор может представить какое-либо третье государство, то, что его фамилия будет фигурировать в нобелевских номинациях, критика относит к словарным трюизмам. Феноменальность книги, пожалуй, и вот ещё в чём: «Космополис архаики» аполитичен, редкие упоминания кремлёвских реалий теряются во вневременной картинографичности. 7-го октября 2009 г. Вл. Путин встречался с писателями, кстати, именно в этот день Л. Толстой отказался номинироваться на Нобелевку, о «Космополисе архаики» умолчали обе высокие стороны, Путин, вероятно, ожидал и наблюдал, литераторы знаково молчали, по-иному никак, промолвив некие слова о классике, куда затем деть свои пергаменты, ведь и в лавке древностей Слово сияние расточает, у нас традиционно любить умеют разве немых и мёртвых.

Божена ПИОТРОВСКАЯ

 

Яков Есепкин

Тени Лувра

Растительность меняет ипостась,

И ряженые грубыми руками

Крестьянку украшают, веселясь,

Корой дубовой, листьями с цветами,

И девственница сельская к ручью

Бежит, к благоухающей поляне,

Чтоб песнь могли хвалебную свою

Пропеть живому дереву крестьяне.

Безмолвствуя, на нивах и в садах

Обильный урожай дарят благие

Царицы, отражаются в водах

С кострами рядом девушки нагие.

Всей млечностью сверкают бедра их

Сквозь дымную вечернюю завесу,

Русалки волокут к реке одних

Топить, а мертвых тащит нежить к лесу.

Среди мохнатых рож лесовиков

Взирает божество иль гений дуба

На козни козлоногих мужиков,

Стремящих в поселянок злые губы.

Уж головы, как стонущий цветник,

В крови сухой садовника затылок,

К устам блажным, смеясь, сатир приник

Ртом горьким и похожим на обмылок.

Поверить чувство логикой конца

Нельзя, столь космополис этот узок,

Что кладезь бездны лавром близ лица

Возрос, чуть холодя угольник блузок.

Пугаясь, закрывая темный стыд,

Теперь и не приветствуя поблажки,

Красавицы смущают аонид,

Расплющив белорозовые ляжки.

В овине плодовитым будет скот,

И радовать начнет цветенье риса,

Блеск Троицы венчание влечет

И яблоко горит в руке Париса.

Гори, гори божественным огнем,

Земные освещай юдоли, блага

Сиянность эта праздничная, в нем

Таится наркотическая влага

Сандаловых деревьев, Елион

Дает огоню мускус и граната

Подземный аромат, и Аквилон

Сверкает где-то рядом, аромата

Нежнее и желанней вспомнить я

Теперь не стану браться, неги дивной

Забыть нельзя, колодная змея

Иль змей, невинной Еве и наивной

Свой искус предлагающий, они

Лишь жалкого плодовия вбирали

Гнилостную отраву кожей, мни

Себя хоть искусителем, едва ли

Возможно у Гекаты испросить

Нектарное томленье, вина, хлебы

Уже евхористические, пить

Нектар облагороженный из Гебы

Небесных кубков, яствия вкушать,

Преломленные тенями святыми,

Нет, это создается, чтоб решать

Могли певцы с царями золотыми

Вопросы и задачи, для мессий

Оставленные мертвыми богами,

Подвластные не времени, витий

И книжных фарисеев берегами,

Безбрежностью пугавшие, одне

Астарты исчислители иль школы

Какой-то авестийской жрицы, в сне

Пророческом великие глаголы,

Согласные и с кодом, и с ценой

Знамения таинственного, знанья

Частичного, увидеть могут, зной

Теперь лиет Зефир, упоминанья

О силах темных я б не допустил

В ином контексте, зноя благодатность

Навеяла сие, а Бог простил

Такую очевидную невнятность

Урочного письма, вино горит

Сейчас в любом офорте, в червной фреске,

Господь с учениками говорит,

Я слышу речь Его, на арабеске

Мистической является письма

Лазурного таинство, но шифровый

Еще неясен смысл, а сурема

Кровавая точится, паки новый

Теснят финифтью ангелы завет,

Серебряною патиной обрезы

Порфирные уравнивают, свет

Лиется Богоданный, паки тезы

Сознанье внять младое не спешит,

Окармленные кровию, но вера

Взрастает и привносится, вершит

Судьбу Христос-мессия, наша эра

Берет начало, ангелы блюдут

Дарованные альфы и омеги,

Апостолы на вечере восждут

Червленого вина и Слова неги,

И вот убойной кровию вино

Становится, а кровь опять лиется

В сосуд подвальный, буде решено,

Так бысть сему, о серебре виется

И царствует пусть Слово, исполать

Предавшему и славившему, вечно

Зиждительство такое, не пылать

И агнцам без реченности, конечно

Служение любое, но Ему

Служить мертвым и нищим положенно,

Елику мало крови, мы письму

Своей добавим, всякое блаженно

Деянье и томленье во Христе,

Нет мертвых и живых, конец началу

Тождествен, а на пурпурном листе

Серебро наше руится, лекалу

Порфировому равенствует мгла,

Прелитая в тезаурисы, темы

Не ведаем и слава тяжела,

И Господи не скажет ныне, где мы,

Куда глядеть сейчас и на кого,

Ведет к благим ли зеленям дорога,

Спасет живых ли это баловство,

Зачтется ль откровение, у Бога

Престольниц будем истинно стоять,

Молчанье дорогого наше стоит,

И в мире мы не тщились вопиять,

И там реченье пусть не беспокоит

Спасителя и Сына, велики

Хождения, скупа вершинность цели

Миражной, аще косные жалки,

Так мы сие, но прочие ужели

Честно возвысить ложию хотят

Себя, а руки алчные скрывают,

Вина ли им и хлебов, освятят

Другие кровь четверга, пировают

Другие пусть над хлебом и вином,

Еще я помню праздников томленье

Освеченных, каким волшебным сном

Забыться, чтоб обрящить устремленье

К звездам и небам, истинно молчать,

Не речь опять с бесовскими шутами,

Безмолвствовать, как в церковях кричать

Начнут иродных толпы, и перстами

Ссеребренными только на крови

Зиждить хотя и суетные ямбы,

А мало станет Господу любви,

Креста и терний, кровью дифирамбы

Пустые с Ледой вместе отчеркнуть,

Летицией иль Цинтией, невестой

Названной и успенной, окунуть

В бессмертность и финифти за Авестой

Навеки прежелтевшее перо,

Свести багрицей тусклые виньеты

Нисану бросить горнее тавро,

Венчать ему надежней мраком светы,

Чем нам дразнить рождественских гусей

И выспренности тщиться прекословить,

Довольно требы этой, не для сей

Живой и мертвой ратницы лиловить

Разорные муары, а вино,

Дадим еще уроки фарисейству

И скаредности, втуне снесено

В погреб опять и присно, святодейству

Обучены мы небом, геть, чермы,

Коль праздники еще для вас не скрыты,

Нести сюда начинье, от чумы

Беречься чурной будем, лазуриты

Пускай себе мелованно горят,

Звучания и эхо умножают,

Нас ангелы одесные узрят,

Недаром Богоимные стяжают

И глорию, и лавры, волшебства

Законы им астрийские знакомы,

Облечь языки мертвые, слова

Никчемные в порфировые громы

И молнии, в тезаурисный чад

Кадящийся они еще сумеют,

Напудрить их слегка и на парад

Небесный ли, гранатовый, сколь млеют

От выспренних созвучий бредники

Аидовские, полные проказы

И жабьих изумрудов, ввесть полки

Ямбические, пурпурные стразы

Прелив на колонтитулы, гуашь

С финифтью вычурною верх линеек

Огранных снарядив, таким не дашь

Забыться меж пульсирующих змеек

Летейских, во сребристых неводах,

Свечном ли обрамлении карминном,

С бессмертием бумага не в ладах,

Но есть иные области, о винном

Церковном аромате будем тлесть

Еще мы неоднажды, вспоминанья

Нас пленные не бросят, паки есть

Визитницы иные, где признанья

Теперь и вечно ждут невесты, лад

Оне внимают стройный и высокий,

Алкают не сиреневых рулад,

А песней наших траурных, стоокий

Хромовник не страшит их, не ему

Царевен обучать и мироволить,

Нас девы дожидаются, сему

Воспомниться, духовников неволить

Посмеет разве иродный плакун,

Черемная окарина, гарпия

Тартарская, за праздничный канун

Содвинем кубки разом, Еремия,

Дионис и сиречный Златоуст,

Нам некому сейчас зело перечить,

Сад Капреи отцвел, Елеон пуст,

Архангелы молчат, блажным ли речить,

Когда налились кровью словари,

Немеют посвященные, о чаде

Нечистые слагают попурри

Юродствующих, это ль в дивном саде

Останется для праздничных теней,

Мы Ирода еще представим деткам

Успенным и сукровицу сеней

Затеплим винной аурой, серветкам

Кровавым доверяйте, други, то

Серебро, с воском литое по смерти

Из белых наших амфор, их никто

Не выбиет, ни бражники, ни черти.

 

ТРАУР ПРИЛИЧЕСТВУЕТ ЭЛЕКТРЕ

«Станут ангелы смерти полоть

Белый снег наших тяжких полотен»

«Жить не выйдет, пойдем умирать»

«Космополис архаики», 1.2. Пурпур,

3.1.Царствия

Сегодня можно и должно говорить о возвращённом величии русской литературы. «Космополис архаики» писался большей частью в советское время. Когда Иосиф Бродский получал Нобелевскую премию, в элитарной андеграундной среде становились легендой «Готика в подземке» и «Классика». После них Яков Есепкин прошёл путь, который сделал легендой его самого. Он обнародовал несколько удивительных сборников («Перстень», «Марс», «Лорелея и Антиох»), все они предшествовали новой художественной эмблеме «русского века» -- «Космополису архаики». Сейчас широкая читательская аудитория получила возможность ознакомиться с сочинением. Получается, «Космополис архаики» писался и во время запоздалого возвращения в Россию Александра Солженицына. Солженицын вернулся, но вернулся поздно. Другая страна, не подлежащая обустройству в представлении вермонтского затворника, встретила его прохладно. Эту губительную прохладу, духовный и душевный холод Есепкин ощущал всегда. Арс. Тарковский и Ю. Кузнецов восторгались первой самиздатовской книгой «юноши бледного», писательский официоз изначально воздвиг перед вызывавшим восторги «новым Пушкиным» бетонную стену молчания. Возможно, удушающая советская аура неким образом повлияла на характер творчества писателя-мистика. Его текстовые наборы рассыпали уже в готовых журнальных вариантах, его имя с юных лет было табуировано.

Писательская элита продолжала восторгаться, Есепкин исчез, вначале на год-два, затем на десяток лет, в конце концов -- окончательно. В 2009-ом литсекретарь Л. Осипов заявил о прекращении автором «Космополиса архаики» литературной работы.

У нас была великая эпоха? Открытый вопрос. У России был великий художник – вот данность. Не может не поражать зеркальность «Космополиса архаики». Отмеченный серебряной фатумной печатью Олеша увидел ее в пушкинской строке «Европы баловень,Орфей» и поразился. Гармония и симметрия, бывает, сопутствуют великим стилистам, повсюду с ними. Бывает и по-другому. Есепкин встроил в свою книгу десятки тысяч зеркал, друг от друга отличных, в результате ее пространство образовало Вселенную, расширилось вначале и продолжает расширяться. «Космополис архаики» подтверждает верность физических законов, их реальность в реальности отраженной, само время после художественного, эстетического умерщвления бесконечно воскрешается в отражениях. И это лучшее мировое время, время эпохальных событий, время историческое, иные хроносы «Космополис архаики» отторгает. Но внутренняя вербальная зеркальность – лишь составляющая фокусного эффекта, помимо нее в ряде текстов (примерно в трехстах-четырехстах) каждая строка содержит ритмическую зеркальную симметричность, т.е. в строго заданном, одном и том же постоянном слоговом соединении автор встраивает беззвучную цезуру. Геометрическое беззвучие создает гармонию. То, что Есепкину удалось сотворить с русским поэтическим глаголом, будет изучаться и изучаться. Он поднялся на Эверест, оценил увиденное, разочаровавшись в предшественниках, изобрёл свой мовизм и завершил архаическое письмо на воистину недосягаемой высоте. Именно высота, космическая бездыханность дали Есепкину силу атланта и он смог сойти в бесчисленные подвалы мироздания, здесь разгадывались тайны и мистерии, рождались едва не математические гипотезы, утяжелялась алмазная речь. Вверху зиял бетон, зияющие высоты Союза для Якова Есепкина обернулись бетонными сводами. Его не выпускали из подпольных склепений, гениальный художник буквально сконструировал Вселенную в склепе. Такое нельзя повторить, разгадать. Неясно, каким «новый Пушкин» мог бы стать, он явился, как траурное солнце. Светило слепит, даже мрачный свет ослепляет. «Космополис архаики» столь же бездонен, сколь совершенен и тяжёл для чтения. Одновременно книга невероятно афористична, в ней нет лишнего слова, запятой, её «тяжёлая прозрачность» уже в наше время походит на абсолютный поэтический канон. А что далее? Ответив на вынужденное изгнание любовью, Есепкин вошёл в когорту творящих героев. Развенчав миф о двуединой природе творца, он так и остался по эту сторону Добра и Зла.



Делия МОЛЧАНОВА

 

Яков Есепкин

Тени Лувра

Инцест, кровосмешенье туч морозных,

Днем олицетворяющих табу,

Снег этот сотворило в далях зведных,

Налистником толкнуло на борьбу.

Воспомнишь ли иные декабрины

И патину, и мраморность волны,

Что нимфам ледяные окарины,

Бессмертие плодят их ложесны.

И все ж, хотя еще в сурьме кусты,

Пусть здравствует он миг -- руда мороза,

Средь эллинской порочной красоты

Как есть неоклассическая роза.

Смотри, печаль моя, на этот снег,

Летицией звалась ты, а эллины

Тебе иное б имя дали, нег

Сандаловых не знала ты, маслины

С оливками сторонне отцвели,

Кустовья арабийские зачахли

Теперь, со кипарисовой земли

В тартариях желты зелени, прах ли

Внизу не тот, иль гумус очерствел

Без слез девичьих, даже иглы хвои

Маньчжурской редки, зерна от плевел

Нельзя и отделить, белы сувои

Одне пред Новогодьем, потому

Нас ангелы встречают всюду, вместе

Мы ходим, розоимную сурьму

Глядим, позднее к ангельской сиесте

Урочно торопимся, до горы

Волшебной далеко еще, но мерно

Течет благое время, а пиры

Нас ждут всегда, в досуге этом скверно

Одно лишь обстоятельство, цветов

Забыли мы аромат и названье,

Снега сейчас, игольчатый готов

Мороз ударить, неких волхвованье

Снегурочек игрушечных, невест

Раскрасных, принцев дымчатых мешает

Ясней средоточиться, но Гефест

Не дремлет и огни провозглашает

Рождественские данностью, оне

Горят уже вольготно, за снегами

Опустится покой, в холодном сне

Мы грезить будем, будем жемчугами

Апрельскими, а, впрочем, для весны

Сейчас уже не время, наш розарий

Божественно прекрасен, взнесены

Готические шпили в небо, парий

И нищих амстердамских замечать

Не велено опять, сии, быть может,

Отосланы черемами, печать

Призрачная на них, блажным поможет

Их царе бедный, принцы нам глядят

В сиреневые очи и принцессы,

Юродивых браменники следят,

Когда-то ад им стоил нощной мессы,

А нынче заменить вождей чурных

Сложней, чем выпить яду куфель в датском

Неладном королевстве, теменных

Отверстий мало здесь, коль на арбатском

Капище ты не лег, красно Невы

Граниты не испробовал на прочность,

Волной не поперхнулся ли, увы,

Хлебнул ее премало, беспорочность

Свою лихим художникам явил,

Жрецов постмодернизма озадачил

Асбестовым ликовником, совил

Терцины богонравно, преиначил

Значенье духовидческих доктрин,

Искусственности рамочной теченье,

На страты глянул остро, окарин

Кармных там не внимая, возвращенье

Патин фламандских ложных не приял,

Пастелей декадансных иль триолов

Не узрел, хватит в Дании менял

Вычурного искусства, чтоб монголов

Тартарских дело честно завершить,

В пенаты ехать вряд ли нам придется,

Чем Гамбург плох, в Стокгольме согрешить

Чермам их князь велел, еще найдется

Ушам незвучный яд в тюльпанной мгле

Голландии, в Париже восприимном,

В любимой Христиании, земле

Гамсуна или Бьернсона, в мздоимном

Отечестве почто и умирать,

Уж лучше европейские столицы

Отравленно и замкнуто взирать,

Блюдут оне вековые червницы

И смерть здесь разве празднику сродни,

Отечеству оставим ту скаредность,

С какой оно чернило простыни

Под нами, славских лиров очередность

Споспешествуя водкою белить,

Наушничая, службой у порока

Верша судеб избранничество, лить

Не будем и слезинки, но широка

Дорога в ад и узкие пути

В спасение, такое помнить нужно

Хоть скаредным чинам, еще цвести

Весной зеленям, явимся окружно

И глянем на централы площадей,

На сады ботанические, домы

Искусств, библиотечницы вождей,

Столичные подземки, где содомы

Тлеющие мерещатся чермам,

Оне сюда бывали с темью вхожи,

И шлись мужи катками по умам,

А сбили только черемные рожи,

Наперсникам разврата ли нужны

Мессии, плачь хотя, юдоль родная,

Искали вечной странники весны,

Зима одна виждится им свечная,

Елику Новогодье впереди,

Мы помнить жалких регентов не станем,

Черемы, тех следи иль не следи,

Орут пускай, как пурпурами грянем

О мертвое серебро, на крови

Церковь явим хорической ораве,

Очнутся сами пастыри, лови

Снег черный, ювенильность, мы не вправе

Пенаты милой Родины судить,

Высокое страшится тех удобиц,

Какие присно ангелы следить

Лишь могут, низких истин и усобиц

Нам горько наблюденье, в стороне

Достойней пребывать певцам, а оры

Звучат и в храмах темных, не в цене

Высотность, яко башни и затворы

Пусты равно, туда ли собредем,

Летиция, мы знаем только розы,

А ведали иное, так грядем

Вперед еще, не вспомним, так стрекозы

Цезийские случайно приведут

К оцветникам, им терпкие нектары

Кружат больные головы, не ждут

Пусть семеро единого, гектары

Парафий светлых в зелени благой

Опять огнем нисана возгорятся,

Даруется Отечеству другой

Избранник, ангелы пусть не корятся

Охранные, нельзя беречь певца

Нощного, в круге свеч его невеста,

Не зрят местоблюстители венца

О службе, очарованного места

Не вспомнят и губители, самим

Ужасен деспотии образ, роем

Валькирии проносятся, томим

Дождями Амстердам, каким героем

Спасен он въяве будет, мы ж, опять

Вторю, иродных нищих равнодушно

Минуем, время катится ли вспять,

А замки переносятся воздушно

Туда, туда, за Родины порог,

Внизу она дымится и алкает

Геройства, паки вымощет чертог

Костьми и мертвым сребром, отсекает

Ее от крыши мира темноты

Алмазная китана, башни эти

В рубинах со кошмарной излиты

Рябиновой крушницы, благо, нети

Приемлют не такое, но парша

И мраморную крошку разъедает,

Блаженного Василия круша

Соборствие, Кремль сказочно лядает,

Чего еще не видел красный брук,

Мертвых ли, концертирующих ведем,

Иосиф, брат Блаженного, на крюк

Сволочь успел себя, а мы уедем

Далече из неверящей Москвы,

Скелеты по шкафам пускай пылятся,

Глядят за слогом нежные волхвы,

Каким всенощно станем изъявляться,

Нет правды и в сиренях золотых,

Гадай на пятипалой, так браменный

Уснет при смене, выглядит святых

Какой-нибудь гишпанец современный,

Обувкой тяжкостопной наградит,

Шагай по брукованию, кареты

Тебе ли ожидать, Нева рядит

Свои, чурные также парапеты

С колоннами ростральными в сурьму,

Золоченную временем и кровью,

Нет, горе и высокому уму,

И святости, рождественской любовью

Столь мило нам, Летиция, дышать

В беззвездности, о розах серебриться,

Лишь сребро не подводит, воскрешать

Начнут и ангелкам благодариться

С тобою будем, нынее балы

Нас царственные ждут, следят филики

За чермами, а знать ли похвалы

В миру за святоборчество, но лики

Не время днесь темнить, голодных треб

Пел северный пиит благоуханность,

Рождественский опреснок, белый хлеб

Засим преломим, стоит недыханность

И мессы амстердамской, и свечей

Волшебной Христиании, а горы

Досужные вспоем, когда грачей

Увиждим на Вальпургиевку, хоры

Полнощные зовут своех певцов,

Стольницы снизу, грузные кувшины

С клико барвенным выше, без венцов

Узнают нас альфийские вершины,

Туда спешим, где яства, свечи, тьма

Игрушечная, елочная цедра,

Порфировая зелень, сурема,

Встречает нас Гортензия иль Федра,

Благое Новогодье для благих,

И мертвое серебро горьким зельям

Да сладостным десертам в дорогих

Розетницах идет, замковым кельям

Пора гореть святошно и гореть,

Веселию фаянсов расточаться

О златности, одесным умереть

Нельзя, а можно смерти наущаться.

 

ЕСЕПКИН. ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ ПРЕДАТЕЛЬСТВ

Киоты всемирной литературной классики хранят достаточное количество полотен-икон с золотым обрезом. Сложились традициональные градационные контенты, произведение, отвечающее эпохальным параметрам, духу времени легко обнаружить в адекватной хроносной нише. Иначе говоря, художник, будучи в плену у времени, выступает не только в тривиальной роли заложника вечности, а и вынужденно облачается в одежды современников. Одеяние Смерти при этом скорее отпугивает либо смешит обывателя, склонность гения к пожертвованию и самоистреблению навевает обывательские же скудоумные мысли, в творческой среде считается метафорой. Так спокойнее – предавать и не замечать убиения святых. Вообще скудоумие есть отличительная черта всякого (элитного и маргинального) социумного среза, исторически ответственного за палачество. До конца не ясно, какое из двух известных качеств, алчность или глупость, более вредоносно для Творца, просто Божьего человека. Одна старушка подбросит хворостинку в костёр, дабы жертва аутодафе излишне не мучилась, иной крестьянский сын принесёт бензин в коровьем черепе – плеснуть в костерок с той самой целью, старая дама из интеллигентских кругов остановит сочиняющего сакраментальным: «И зачем писать ещё, столько пиес хороших написано».

Воистину розовый глупец способен дать фору алчному брату Каину, Плюшкин не дойдёт мыслию до тёмных глубин подсознания, на которых зарождаются гаты вневременного предательства апологов глупости, ей глорию и поющих. О прочих пороках человечества речь вести вовсе бессмысленно, они априорно индульгируют невообразимые расправы, в том числе над царствующими династиями. Думаю, стоит согласиться с основными тезисами статьи Леонида Гатова «Средневековый Тютчев», посвящённой, в частности, текстуальному анализу книги «Космополис архаики». Действительно, некая параллелизация текстов Тютчева и Есепкина выглядит оправданной. Вспомним тютчевское «на роковой стою очереди» (с ударением на последнем слоге в слове «очереди»). Расстановка неправильных ударений – один из художественных инструментариев, позволяющих писателю создать «перевёрнутый» эмоциональный контекст, когда других способов для выноса эстетики произведения в литературный космос не существует. «Космополис архаики» содержит множество означенного рода неправильных установлений, на их гипероснове строится вся эстетика поэмы. Разумеется, указание на жанр условно.

Гоголь решил: «Мёртвые души» будут поэмой, она-то, кстати, малоросского мистика и сгубила, не во втором томе дело, не в камине, Гоголь просто не смог далее выносить собственные тексты, точнее их неабсолютное совершенство. Нет гармонии высшей – не нужно жизни. Вероятно, мёртвая панночка вдоволь нахохоталась, глядя на вылетающие в европейское закатное пространство вместе с дымом слёзы мальчика Коленьки. Черти, черти, Брут, новые меловые кружки, одно ведь не спасёшься. Есепкин в достаточной степени населил пространство космополиса теми самыми мёртвыми панночками-диканчанками, недаром его подозревают в мистифицировании всего и вся. Так вот – речь о словаре. Поэт-мистик, не имеющий даже теней Великих у себя за спиной, обогатил русскую лексику огромным сопластованием лингвистической алмазосодержащей материи. Его архаичность современнее нашего века. Быть может, «средневековый Тютчев» обманул современников, а чтобы спастись, попробовал надеть маску Йорика. Уцелеть нельзя, он-то знает, изменение внешности не влияет на судьбу пророков, перечитайте жития святых, евангелические сказания. И сейчас нужно упомянуть о главном. «Космополис архаики» -- именно сказание, страшная сказка. Их на Руси достаточно, унифицированных для детей бесконечных потерянных поколений, правда, т а к о й страшной читать ещё деткам детей не доводилось. Уникальность автора «Космополиса архаики» в том, что его нельзя отыскать по означенным выше категорическим символам -- времени не соответствует, здесь бессильны интернетовские поисковики. Сколько эзотерических личин следует сжечь в августовском огне Господнего лета, чтоб часть подлинного лика увидеть? Кто знает. Хотя сам Есепкин, похоже, не сомневается в бесполезности маскарада, в его страшной Сказке «всех отыскали по цветам». А смысл хождений прост: оставление Слова в киоте.



Ирина ЛЕВИТИНА

 

Яков Есепкин

ЛОРЕЛЕЕ

Пока еще земная длится мука,

В седой воде горит реальный свод,

У жизни есть надмирная порука,

Которую ничто не разорвет.

И к вьющемуся золоту простора

Сквозь требник черноблочной пустоты

Сгоняет неизбежность приговора

Последние тяжелые мечты.

Накат небес, загробный жест Цирцеи

И черный снег, поставленный сгорать

Меж бездн столпом, -- чем ближе, тем страшнее

Держаться за пяту и умирать.

??

Днесь трагик перед взором Мельпомены

Робеет, и клянут материки

Не видевшие огнеликой сцены

Чердачники, парчовые сверчки,

Да на подмостках спят ученики

Пред серебристым взором Мельпомены;

Днесь листья попадаются в силки

Кустов, а жизнь рождается из пены

И к телу приколачивает явь,

И в опере поют басами черти,

И ты в душе оплаканной оставь

Все, должно тлеть чему и после смерти.

III

Оставь, как оставляют навсегда

В миру по смерти красной упованья,

Теперь сочится мертвая вода

Меж губ и ложно молвить дарованья

Огонь и святость боле не велят,

Пусть лгут еще певцы и словотворцы,

Им славу падших ангелов сулят,

А мы, Фауст, преложим разговорцы

Пустые, хватит этого добра

В изоческих юдолях, за надежды

Оставленные дарствовать пора

Черемников, ссеребренные вежды

Потупим и зерцальницы в желти

Свечной преидем благо, адской флоры

Церковные боятся, но прости

Сим юношам и старцам, Терпсихоры

Иль Талии не знавшим, им одно

Сияло богоданное светило,

А мы и четверговое вино

Пили, и благоденствовали, мило

Нам это вспоминание, церковь

За утварями свет подлунный прячет

От регентов своих, лазурью кровь

По требе не становится здесь, плачет

О юноше Иуде весело

Божественная Низа, льются вина

В огнях превоплощенные, зело

Балы, балы гремят, нам середина

Земной и бренной жизни тех огней

Свеченницы явила, в изголовье

Оне стояли морно средь теней

Юродствующих висельников, совье

Полунощное уханье прияв

За вечности символ, мы о порфирах

Зерцала перешли, убогий нрав

Главенствует в аду, на мглы гравирах

Теснятся огнетечия химер,

Альковные блудницы воздыхают

О царственных томлениях, манер

Искать ли здесь приличных, полыхают

Басмовых свеч завитые круги,

Чурные ворогини зло колдуют

Над гущею кофейной, сим враги

Духовные, в окарины и дуют,

Иосифу сколь верить, без числа

Кружащиеся нимфы, хороводниц

Вниманием балуют ангела,

Упавшие с небес высоких, сводниц

Вокруг точатся мрачные чреды,

Кого для панн сиреневых отыщут

Оне теперь, нетеневой среды

Тяжелые смуроды, лихо свищут

Разбойные соловки тут и там,

О Шервуде забудь попутно, рядом

Пеют унывно ведемы, к хвостам

Русалок льнутся черти, неким ядом,

Живым пока неведомым, оне

Их поят и лукавые скоринки

Отсвечные в глазницах прячут, вне

Кругов огнистых гои вечеринки,

Померкнувшие фавны говорят

На странном языке, мертвой латыни

Сродни он, божевольные горят

Порфировые донны, герцогини

С кровавыми перстами веретен

Барочные кружевницы на прочность

Испытывают адскую, взметен

К замковым сводам пламень, краткосрочность

Горения желтушного ясна

Гостям, текут хламидовые балы

Фривольно, ядоносного вина

Хватает рогоимным, а подвалы

Еще хранят бургундские сорта,

Клико с амонтильядо, совиньоны

Кремлевские, арома разлита

Вкруг свечниц золотящихся, шеньоны

Лежат мелированные внутри

Столешниц парфюмерных, примеряют

Урочно их чермы и упыри,

Личин замысловатость поверяют

Гармонией чурной, еще таким

Бывает редкий случай к верхотуре

Земной явиться с миссией, каким

Их огнем тлить, в перманентном гламуре

Блистают дивно, Фауст, отличи

Цесарок адских, те ж творят деянья

Расчетливо, каморные ключи

Гниют внизу, а шелки одеянья

Запудривают бедные мозги

Певцов, глядят на броши золотые

И верно покупаются, ни зги

В балах не видно, где теперь святые,

Где требницы высокие, горят

Одних черемных свечек средоточья,

И чем царевны мертвых укорят

Мужей иль женихов еще, височья

Давно их в терни, серебром персты

Порфировым и цинками увиты,

Певцам бывает мало высоты,

Но присно достает бесовской свиты

Внимания и милости, от мук

Сих баловней камен легко избавить,

Реакция быстра на каждый звук

Небесный, всуе черемам картавить

Негоже, им дается за пример

Хотя б и твой сюжетик, друг полночный,

А дале тишина, узнай химер

Меж пигалиц рождественских, урочный

Для каждого готовится пролог

Иль в требе мировой, иль с небесами

Равенствующий, юности за слог

Платить грешно, а святость голосами

Барочных опер высится туда,

Где быть и должно ей, но те пифии

Свергают времена и города,

Их узришь, в бесноватой дистрофии

Никак не различить оскал тигриц,

К прыжку вобравших когти, злобногласных

Пантер черногорящих, дьяволиц

Холодных, с адским замыслом согласных,

Одну я мог узнать пред Рождеством,

Сквозь хвои мишуру она глядела

Из матового зеркала, с волхвом

О чем-то говорила или пела

По-своему, хрустальные шары,

Сурьмой и златом вдоль перевитые,

Тисненые глазурью, до поры

Взирая, мигом очницы пустые

Засим в меня вперила, жалость к ней

Мне, друг мой, жизни стоила, однако

Печаль не будем длить, еще огней

Заздравных ждут нас течива, Лорнако,

Итурея, Тоскана ль, Коктебель,

Немало дивных местностей, где спрячут

Нас мертвые камены, эту бель

Височную легко узнать, восплачут

Утопленные ангелы, тогда

Явимся во серебре и порфирах,

Нам в юности безумная Звезда

Сияла, на амурах и зефирах

Давно кресты прочатся, таковы

Законы жизни, планов устроенье

Влечет демонов, истинно правы

Не знавшие бессмертия, троенье

Свечное и патиновых зерцал

Червницы зрим, Фауст, нас флорентийский

Ждет красный пир, еще не премерцал

Взор ангела Микеля, пусть витийский

Горчит отравой бальною язык,

Цыганские бароны бьют куферы

Серебряные эти, но музык

Боятся фьезоланские химеры

И дервиши Себастии, певцы

Лигурии и сирины Тосканы,

Елику наши бойные венцы

Сиим не по размерам, возалканы

Одне мы, аще много в червной тьме

Злоизбранных, стооких и безречных,

По нашей всепорфировой сурьме

Лишь смертников узнают неупречных.

 

ТЕНЬ ТАРКОВСКОГО

Лучшие гибнут вне очереди, тёмными силами и бессознательной толпою избираются для уничтожения, в земном царстве торжествуют пигмеи, духовные ничтожества. Ну как с этим поспоришь! Взяла в руки «Литературку», всё те же миниатюрные страсти, Демидова сетует на бездуховность, Евтушенко и компания подписывают очередное письмо, к властям обращённое, Кабаков ругает Интернет, Кублановский надеется на периферию. Г-да хорошие, вежды поднимите, очнитесь ото сна разума: русская литература обрела мировую статусность, именно в Интернете обнародован «Космополис архаики», великое произведение, кое и останется от нашего времени. Возьмите тысячестраничный фолиант, прочтите две-три странички, всё ясно станет. Увы, не у многих сила есть – взять, как и возьмёшь – а кто же тогда пишущая оглашенно и задорно братия, ужель писателями называют они себя? И ещё какими, сегодня издано всё и изданы все Маши и Даши, лишь гениальный труд издания не удостоен. Если б враг рода человеческого и замыслил преглупую шутку, лучше бы выдумать не смог, за него шутят записные интеллектуалы.

М. Ю., Ваш дуб шумит в вечности. «Космополис архаики», разумеется, ни в чьём вспомоществовании не нуждается, просто забавит публику очевидный парадоксализм: у России есть-таки современный равновеликий летописец, а вольное пифическое братство, страдающее амнезией, летаргофобией и адальтонической слепотой, его не зрит. Возалкает, когда придётся кудри наклонять над тенью? Яков Есепкин создал мистический календарь (по сути без временных ограничений), в него вписано всё. Помните, в «Сталкере» Тарковский показал нам дату своей смерти на мокром жёлтом листе, у Есепкина пергаментное фатумное листовье пробито готическим шпилем, ничем иным не пробить, объём не даёт. Что падшие ангелы за Тольони и Плисецкой, штрих, вся книга состоит из пророчеств, даже Бадри те ж ангелы встречают реверансами. В США очередной шорт-лист (лучшие книги века), б. м., ошибочно дарение мистического откровения России, похоже, и книгочейское первенство давно Западу принадлежит. Правда, здесь возникает проблема трудности перевода, «К. а.» зарифмован, причём идеально. Переведут, однако, мало ль талантов одухотворяет мировая роза ветров, провидению вновь исполать, глория космополитизму.

Наталия ЧАРСКАЯ

 

Яков Есепкин

БАРОККО АНДЕГРАУНДА

Во льдах сердец, в сих глыбах плитняков

Не высечь и во имя искупленья

Сокрытые склепеньями веков

Святые искры вечного моленья.

Гранил их серный дождь, летейский вал

Онизывал свечением узорным,

О тех воспоминать, кто забывал,

Чтоб все могли пред огнищем тлетворным.

Бездушные теперь гробовщики,

Глазетом ли украсить наши гробы,

Хоть розовые паки лепестки

Идут ко винам августовской пробы.

Нам отдали цветы свой аромат,

Как грянем в барбарийские кимвалы,

О Боге всплачет горестный сармат,

Эллин узрит иродные подвалы.

Тем ядрица багряная мила,

Пусть пирствуют алкающие манны,

Содвинем тени кубков у стола

И бысть нам, потому благоуханны.

Тлеением и оспой гробовой

Делятся не вошедшие в обитель,

Кто в колокол ударил вечевой --

Окровавленный Фауста губитель.

Распишет вечность древние муры

Скрижалями и зеленью иною,

И челядь разожжет золой костры,

А вретища заблещут белизною.

Горенье это высь нам не простит,

Искрясь темно в струях кровеобильных,

От мертвого огня и возлетит

В бессмертие зола камней могильных.

Тогда преобразимся и легко

Всех проклятых узнаем и убитых,

С валькирьями летавших высоко,

Архангелов, задушками совитых,

Из басмовых адниц по именам

Веками окликавших, Триумфальных

Им дарованных арок временам

Кровительство раздавших, буцефальных

Влачителей своих у Лорелей

Оставивших в табунах кентаврийских

Для красного купания, полей

Не зревших елисейских, лигурийских

Не внявших арф высокую игру,

Бежавших от Иосифа Каифы

В Кесарию Стратонову, в миру

Венчавших тернием славские мифы,

Иосифа Великого одно

Карающей десницы не бежавших,

Эпохи четверговое вино

Допивших и осадок расплескавших

Серебряный по битым остиям

Сосудов, из которых пить возбранно,

Украсивших собой гнилостных ям

Опадины, зиять благоуханно

И там не оставляя, огнем вежд

Когорты себастийские и турмы

Итурейские пирровых надежд

Лишивших, всевоительные сурмы

На выцветшие рубища прелив,

Замеривая ржавые кирасы,

Страшивших костяками под олив

Шафрановою сенью, на атласы

Победные уставивших амфор

Хмельное средоточье, фарисеев,

Алкавших кровь и вина, пьяный ор

Взносивших до лазурных Элисеев

И жаждущих не мирности, но треб,

Не веры миротворной, а глумленья,

Их жалуя крестом разорный хлеб,

Лишь кровию его для искупленья

Порочности смягчая, не коря

Отступников и другов кириафских,

Алмазами чумные прахоря

Бесовских содержанок, иже савских

Обманутых царевен, от ведем

Теперь не отличимых, во иродстве

Рядивших, тени оных на Эдем

Вести хотевших, в дивном благородстве

Не помнящих губителей своих,

Уродиц и юродников простивших,

Чересел и растленных лядвий их

В соитии веселом опустивших

Картину чуровую, жалкий бред

Отвязных этих черм и рогоносцев

Не слышавших и звавших на обед

Фамильный, где однех милоголосцев

Дородственных, любимых сердцем душ

Собрание молчалось, разуменье

Несловное являя, грузных туш

Блядей не уличавших, а затменье

Головок божевольных их, козлов

Приставленных напарно возлияний

Не видевших урочно, часослов

Семейный от морительных блеяний

Всего лишь берегущих, за альбом

Именной векопестованной славы

Судьбою расплатившихся, в любом

Позоре отмечающих булавы

И шкипетра сиятельную тень,

Взалкавших из холопской деспотии,

Блажным очехладительную сень

Даривших и утешные литии,

Хитона голубого лазурит

Признавших и убойность разворота,

О коем чайка мертвая парит,

Бредущему чрез Сузские ворота

Осанну певших, честью и клеймом

Плативших десно скаредности рабской,

Визитным означавшихся письмом,

Духовников от конницы арабской

Спасавших, смертоимное копье

Понтийскому Пилату милосердно

С оливою подавших, на цевье

Винтовия их смерти безусердно

И тихо опиравшихся, в очах

Всех падших серафимов отраженных,

Удушенных при черемных свечах,

Сеннаарскою оспой прокаженных,

Еще для Фрид махровые платки

Хранящих, вертограды Елионской

Горы прешедших чрез бередники,

Свободных обреченности сионской,

Но мудрости холодного ума

Не тративших и в варварских музеях

Трезвевших, на гербовные тома

Взирающих теперь о колизеях

Господних, сих бессонную чреду,

Злопроклятых, невинно убиенных

Узнаем и некрылую орду

Превиждим душегубцев потаенных,

Содвигнутых на тление, к святым

Высокого и низкого сословья

Летят оне по шлейфам золотым,

А, впрочем, и довольно многословья.

Офелия, взгляни на ведем тех,

Встречались хоть они тебе когда-то,

Грезеточных бежались их утех,

А всё не убежали, дело свято,

Под ним когда струится кровь одна,

Лазурной крови нашей перепили

Черемницы, но прочего вина

Для них не существует, или-или,

Сих выбор скуден присно, потому

И сами распознать угрозы темной

В серебре не сумели, по уму

Их бедному не числили заемной,

Точней, неясной крепости сиих

Удушливых объятий, а позднее,

Узнав природу чаяний мирских,

Обманов ли, предательств, холоднее

Каких нельзя еще вообразить,

Прочения, зиждимого во аде,

Убийственную сущность исказить

Уже не были в силах, чтоб награде

Кружевниц тьмы достойной передать,

Соадский уголок им обиходить,

Забыть козлищ пергамент, благодать

Лиется аще к нам, но хороводить

Оне серьезно, видимо, взялись,

Упившись кровью агнецев закланных,

Досель, смотри, вконец не извелись

Бесовок табуны чертожеланных,

Пиют себе пускай, близнится час,

Как их мерзкообразные хламиды

Спадутся сами, движемся под пляс

И оры буйных фурий, аониды

Простят нам беглость почерков, химер

Картонных экстазийные ужимы

Умерят и смирят, и на манер

Музык небесных, гением движимы

Сибелиуса, Брамса ли, Гуно,

Волшебного Моцарта, Перголези,

Неважно, отыграют нам равно

Кантабиле иль реквием, а рези,

Оставшиеся в небе от черем,

Запекшиеся в пурпуре собойном,

Сведут могильной краскою, чтоб тем

Барельефную точку на разбойном

Пути явить наглядно, и цемент,

Крушицу мраморную либо глину

Внедрят, как экстатический фермент,

В иную адоносную целину,

Где место и убежище найдут

Прегнилостные гусеницы снова

И патинами сады обведут,

Где каждой будет адская обнова

Примериваться, Фриде во урок

Платки грудные будут раздаваться,

Тому положен промысел и срок –

Без времени чермам собороваться.

Без времени их адские столпы

Аидам в назидание алеять

Кримозно станут, гойские толпы

Кося, чтоб звезды розовые сеять.

 

ЛАЗУРНЫЕ ЦВЕТЫ ЗЛА

В кого Лютер мог бросать чернильницы и вообще – зачем ими бросаться? Пусть протестанты ослабят слух «надмирной ватой», он бросал чернильницы в черем, по-иному, в адниц, ведьм, рогоносцев небесных верхотур, в бесноватых. Человечество, систематически отражаясь в глорийных зеркалах, выставляя для этого в авангард одно потерянное поколение за другим, трансформировалось ради спасения, в итоге сегодня практически некому прикрываться поликонфессиональными священными пергаментами. Некому, да и нечего прикрывать. Лавровые венки розданы губителям, убийцам. Давно пора с возможной откровенностью признать, этот мир принадлежит бесноватым. Все сакральные откровения (Иоанна Богослова и т. д.) о том же глаголят. Герои выбиты, хоры жалки и развенчаны. По одной из языковых реформ в русскую лексику плавно проникла часть речи «бес», заменившая обиходную ранее «без». К примеру, безсмертие – бессмертие. Вот вам и Кундера. Но такое нововведение лишь временная мелочь, сама проблема непомерно велика, по сути неразрешима. «Часть речи» Бродского столь ущербна, сколь вынужденно лукава. В письме лукавили самые выдающиеся мастера художественности и не только в письме, лукавили, чтобы выжить. Не выжил никто, избранные погибли. Но – время жить и время умирать. Ремарк недурно разбирался в вопросах обречённой героики, особенно с рюмкой арманьяка или бокалом рейнвейна в руке. Достаточно, достаточно и с лихвой певцов потерянных поколений, многие стали бессмертными, пав на полях литературной брани, уничтожив себя водкою и спиртом ангельской пробы в барочных особняках, истребив навечно блуждающие мёртвые души, рвущиеся к вселенской рампе. Смотрит ныне Алексеев на Станиславского, а Виктюк – в то самое зерцало, незачем играть, вернее, поздновато играться, заигрывать, расчёт мгновенен, расплата неотвратима: всякому в уши вольют белену. Ибо отравы в избытке, яд приготовлен для геройствующих лицедеев – принц Гамлет, спокойно спи. Когда б милому Ремарку можно было теперь поднести рюмку пурпурного арманьяка, он, следуя правде лицедейского искусства, поднял бы её за автора «Космополиса архаики», возможно, они упились бы о д е с н о. «Одесно» -- одно из определений, тиражированных в великолепной книге, воистину соблазнившей русскую лексическую системность (бессистемность) архаическими миражами абсолютистского величия. Кстати, «чермы» также введены в великосветский словарь Есепкиным, этимология слова, думается, такова: черема – смуглянка (несколькими веками ранее), значит, черма – чёрная, тёмная. И кто ж это? Ведьма, адница (посланница Ада) и т. д. У адников, всех неисчислимых гоблинов, троллей, нетопырей здесь вполне определённая миссия, они истребители, палачествующее воинство тьмы, проводники Ада и сапфирного Князя, они вершат приговоры, их индульгирует убиение Героя.

Есепкин сочинил монументальную сагу о потерянных поколениях. Сага вне времени, эпохально не соподчинена Истории. С такой нечеловеческой мощью вселенское Зло, мировое предательство никто не препарировал, посягавших на брутальный эксперимент удавалось своевременно остановить тем самым проводникам. Автор «Космополиса архаики» сумел как-то (неясно как) обмануть адовые армады хотя б в письме, заключив наиболее реальных из всех сущих на земле существ в литературный полис. Частью бестенные, частью бестелесные, частью цветущие телесно они буквально кишат в дивном Городе, пытаясь искушать в сумерках, при полнолунии либо полном затмении новых парфюмеров, подвигая их ко вхождению в адские легионы, алы. Огненные колесницы летят, в империалах и рыдванах мелькают черемные рожицы. Сочетать героическую песнь во славу потерянных поколений с поэтически безупречным экспонированием вселенского иудства, казалось, немыслимо, Есепкин достиг потрясающего эстетического эффекта. Чермы не могут вырваться наружу, т.к. заперты в серебре и пурпуре, книжный текст их не отпускает, довлеющее серебро парализует сознание, а пурпур (превалирующие в «Космополисе архаики» цвета) бесконечно регенерируется из крови жертв. Читайте «Кровь и вино сего певца», «Сребрите мёртвых панночек невзрачность», прочие статьи о возрожденческой книге, предмет авангардного ажиотажа стоит мессы, пусть хотя валькирической мессы в Христиании. Созвучность града с именем Спасителя также неслучайна, в «Космополисе архаики» случайных допущений нет, незримое присутствие Мессии лишь даёт возможность на время, на миг сдержать ведьм. Недаром автор где-то вначале прощается с венецианским честным зерцалом, дале грядут бои без правил, может быть, поэтому «Катарсис» и открывает песнь, после окончания которой не будет ничего. Книга целиком состоит из художественных обретений, её лексическая невообразимость определяется невообразимостью содержания. Внутренняя симметрия, меж тем, не идентична гармонии нагорных догматов, Есепкин, скорее, печалит идущих за ним, в апофеозе – Гибель. Вероятно, чествование Героя, бесконечные оды героике, панегирики «безсмертию» души и Смерти на земном поприще являют сущностную парадигму потусторонней саги. Даже случайно возникающий в полисах герой-одиночка не в состоянии уцелеть, его равно убьют призванные к убиению. Бесчисленные адники не просто двуличны и двулики, они многолики и невидимы, их нельзя типажировать, поведение их не контролируется. Когда спасение грядёт, следует решающий удар, уста отверзаются и чёрная жаба с трутью выпрыгивает наружу. Улисс действительно должен умереть. В абсолюте – погибнуть. Героика «Космополиса архаики» не только потрясает, она подаёт надежду, преподаёт урок. Ясно, коллекционера приведений убьют, однако их морочное наваждение проникает и отравляет миазмами, пожалуй, определённое замкнутое пространство, территорию Земли. Яд смертелен, яд вольют в ушную раковину (см. «Солярис»), изменить ситуацию не дано ни Мессии, ни плачущей Богоматери, ни Б-гу-Отцу. Что воспоследует по гибели – загадка, безответная загадка. Здесь с бесноватыми нельзя договориться, их нужно избегать, здесь их мир и вселенная. Непродолжительное нахождение рядом погибельно, людям воистину нельзя быть рядом с оборотнями, пусть оные выряжены в белые одежды. Казнь состоится в благоухании великолепного Божиего зарева (августа), месяц хорош для ухода в затмение, для вспыхивания в мозгу, сознании пурпурно-огненных К. Ещё один вечный маячок – мёртвые чермы в «Космополисе архаики» поселены в архитектурные порталы, таковые ниши как раз отличают эпохальные реалии, ведь сам ад в книге архитектурен, разве аннигилированные чермы-нигилистки манкируют холодными сумрачными пантеонами, в мраморных подвалах и анфиладах коих свалено в безобразном беспорядке самое вселикое Зло. Обнаружится раненый герой – они восстанут и восстенают, довольно одной капли крови лазурной.

Эд ТАРЛОВСКИЙ